Новая квартира. Бабушка. Религия. Проблемы в семье. Пермь

    Мы недолго жили на первой квартире, которая была чересчур барской и большой для нашей семьи; сказывалось и соседство шумной базарной площади. Отец нашел квартиру поменьше и уютнее, на улице, более отдаленной от центра, напротив одноэтажного деревянного клуба и большого клубного сада. В новой квартире было два этажа, во втором этаже, как всегда, зал, кабинет, комната сестер, моя комната, спальня родителей. Изменился состав публики, бывающей у отца: с его популярностью стали возникать новые знакомства; к неудовольствию мамы, на столе появляться вина; провинциальное общество любило выпить, отчего иногда стал теряться интеллигентный характер бесед. Но отец и мать продолжали интересоваться литературой, с оживлением читали "Русские ведомости" и уральские газеты. В домашней библиотеке появлялись новые книги из Перми, из книжного магазина Ольги Петровской - Максим Горький, Чехов, Куприн. Дмитрий Наркисович часто присылал свои работы, книги Короленко и другие издания. Я, увлеченный стариной и историческими книгами, как-то меньше интересовался художественной литературой. Сильно взволновали меня сообщения об англо-бурской войне. Либеральное общество, собиравшееся у отца, крепко сочувствовало бурам в их борьбе против англичан. Отец говорил, что кроме буров в этой войне не меньше страдают и черные племена. Мамин-Сибиряк в рассказе под несколько странным названием "И. Ц. И. " описал один из эпизодов этой колониальной войны.

    Думая об индустриализации края, отец серьезно ставил вопрос о привлечении капиталов к разработке Ухтинской нефти и несколько раз ездил в этот район Северного Урала. Но велика была косность отечественных капиталистов и сила Нобеля, агенты которого захватывали ценные участки, но не разрабатывали их, а бюрократическое правительство совсем не заботилось об оживлении этих краев. Отца часто не бывало дома. Мать оставалась одна, и бабушка несколько косо посматривала на частые отлучки Дмитрия Аристарховича из дома.

    Несколько слов о бабушке Анне Семеновне. Она переехала с нами в Чердынь, и я чувствовал, что она опорный столб нашей семьи. В старину бывали такие массивные опоры посреди старинных зал в барских палатах, монастырях. Авторитет Анны Семеновны в семье был огромный, отец относился к ней с большим уважением, мать бесконечно любила эту сухонькую волевую старушку, так же к ней относились и ее сыновья. Я стал задумываться, в чем же сила этого авторитета, и постепенно уяснил себе, что все дело было в необыкновенной цельности ее личности, в ее глубокой религиозности. Это была не внешняя обрядовая религиозность; она ходила в церковь, но не так уж часто, соблюдала посты только потому, что всегда почти не ела мяса, не было у нее преклонения перед отдельными священниками, а к некоторым из них она относилась определенно критически. Внешне она как будто мало могла служить примером истовой христианки, но тем не менее вся была проникнута глубокой любовью к людям, не истерической и слезливой, а какой-то трезвой и сдержанной. О чем бы она ни говорила, каждое слово ее было весомым и содержательным и проникнуто любовным снисхождением к людям, особенно к детям. Я часто заставал ее на молитве, и молилась она всегда как-то уединенно и скрытно, не любила обнаруживать своей религиозности.

    Начиная с Чердыни, я стал зорко присматриваться к бабушке, и, пожалуй, в семье не было для меня большего авторитета, чем она. Отец умилял меня своей любовью к старине, я горячо сочувствовал его борьбе с реакционерами, мать подкупала своей преданностью семье и любовью к труду. В Чердыни ей скоро становилось скучно. Иногда через Чердынь проезжали путешественники Заполярья. Помню приезд какого-то шведа по фамилии Экстам с женой, они ехали на Новую Землю, и мать с ними долго беседовала по-французски. Она дружила с Елизаветой Николаевной Бонч-Бруевич, женой земского начальника, актрисой А. П. Затыркевич и Л. С. Завьяловой; по-видимому, те тоже скучали в Чердыни.

    Город жил какой-то глухой мещанской жизнью. На общем фоне мелких купцов, посредников ремесленных предприятий выделялись две крупных купеческих фамилии, торговавшие с далеким севером - Ржевины и Алины. С мамой пожелала познакомиться Капитолина Ивановна Алина, сына ее, кажется, звали Николай Петрович. Мальчишкой, бегая по городу, я давно уже обратил внимание на громадную усадьбу купцов Алиных. Начиная с весны большой двор этой усадьбы и даже наружные стены увешивались шкурами медведей, волков, оленей и другого зверья. Кажется, Алины возили на Север хлеб, а оттуда привозили животное сырье. Мне и моим приятелям очень нравились эти пушные выставки, и я всегда вспоминал рассказ Мамина-Сибиряка "Зимовье на Студеной", ведь это оттуда, из северной тайги, привозили эти красивые пушистые меха.

    Однажды Капиталина Ивановна пригласила к себе несколько знакомых дам, в том числе и мою мать вместе со мной. После обычного чая нам показали большие собрания фотографий далекой северной тайги, Печоры и Вишеры. Я был совершенно увлечен этими альбомами фотографий, снятых в тех местах, куда ездил мой отец, проводя дороги на Север и думая об освобождении мелкого производителя - охотника от цепких рук скупщиков. Охотничьей кооперации тогда еще не было.

    Сама по себе Чердынь не имела фабрично-заводского населения. Рабочий пролетариат собирался главным образом около пристаней, работал на транспорте и в небольших предприятиях вроде булочных. Количество служащих было невелико, а местное мещанство вело полунатуральное хозяйство: огороды, рыбная ловля, охота с продажей на рынок. Чиновники, служащие и отставные, составляли тесный слой обывателя. Обыватель этот жил тихой и затхлой жизнью вроде горьковского городка Окурова - женились, рожали детей, умирали. Это о таких городках писал Горький: "Ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют". Уже совсем другое впечатление оставляла Пермь, пусть еще небольшой (меньше Екатеринбурга), но культурный город. Железная дорога к Чердыни не подходила. Приезжих поэтому было мало. Сколько я помню, в городе не было еще электричества, по городу ходили с фонарями, так как уличных фонарей было мало. При нас был проведен водопровод, но он не доходил до квартир; население получало воду из разборных будок, за плату по особенным талонам. В городе был потребительский кооператив (универсальный) и множество мелких лавчонок. Были прекрасные сапожники-одиночки, портные.

    Летом никто на дачу не выезжал, но любили ездить на пикники. Недалеко от города пробегала небольшая, но красивая речка Саженка. Место было исключительно живописное, много зелени, остатки какой-то плотины. Бабушка привезла мне из Петербурга часы из вороненой стали "Мозер", я стал их всюду таскать с собой и во время одной из поездок на Саженку потерял свое сокровище. Так и лежит оно, вероятно, на дне, дожидаясь каких-нибудь раскопок.

    Патриархальный чердынский быт остался у меня в памяти в образе пасхальных и рождественских торжеств, но далеко не религиозных, как это было впоследствии в Екатеринбурге. В угловой зале накрывался громадный стол с целой батареей бутылок, ставились всевозможные закуски. Мое внимание было особенно поглощено громадным медвежьим окороком, оленьим мясом и превосходными рябчиками, которые на базаре стоили 5 копеек пара. Эффектно выделялась жирная семга, привезенная откуда-то с Печоры. Сначала являлись поздравителями духовенство, затем чиновники и вообще какие-то мало знакомые визитеры. Если отец сам уезжал, то визитеры оставляли визитные карточки. Празднество продолжалось по два — по три дня и сопровождалось усиленным винораспитием. Бабушке не очень нравилось такое празднование ее церковных праздников.

    В Чердыни мы прожили две зимы — 1898—1899 и 1899-1900 гг. В последнюю зиму старшая сестра Оля тяжело заболела костным туберкулезом левой руки. Понадобилась хирургическая операция, которую сделали в Чердыни очень неудачно. Сестра Аня вспоминала, как Олю возили в Чердынскую больницу на перевязки, доставлявшие больной много страданий.

    Со второй квартирой связано у меня рождение младшей сестры Наташи (осенью 1898 г.). Роды происходили на квартире. Меня и двух сестер отправили на это время на квартиру доктора Василия Степановича Печатальщикова, жившего на той же улице. Наташа родилась здоровой девочкой.

    Болезнь Оли, новый член семьи - Наташа — принесли много тревог и забот родителям. Я стал замечать, что отношения у них стали несколько натянутыми, возникали недоразумения, мне еще мало понятные. Бабушка подолгу и часто молилась у себя в комнате. Стали поговаривать о необходимости новой серьезной операции у Оли, а затем о необходимости переезда в Екатеринбург для начала моего обучения в Екатеринбургской классической гимназии. Я чувствовал, что устойчивая чердынская жизнь заканчивается, и на душе становилось беспокойно. Меня волновало все: и англо-бурская война, и борьба отца с его противниками, и какие-то шероховатости в отношениях родителей. Под безусловным влиянием бабушки у меня начался довольно сильный религиозный подъем. Мне казалось, что все непорядки, какие приходилось наблюдать, могут быть изжиты только верой. Помню, как я повесил около своей кровати большое изображение Нерукотворного Спаса (образ этот появился в России еще в XIII в.) и подолгу молился перед ним. В моем рвении меня поддерживала Анна Семеновна. Меня особенно поражали глаза Спасителя. Когда я гимназистом прочитал "Братьев Карамазовых", мне вспомнились эти глаза Чердынского Спаса, точно смотревшие вглубь веков, и тогда я стал понимать, что "смерть и время царят на земле"…

Ты владыками их не зови,

Все кругом исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

    Вот с этим твердым убеждением я и уехал из Чердыни в Екатеринбург, оставив в Чердыни отца, которому по-настоящему так и не пришлось соединиться с нами. Лето 1900 г. мы провели в Перми на даче в Нижних Курьях, но об этом в другой раз.

    Я уже думал, что закончил описание чердынского периода, как стали приходить в голову разные дополнения. История напоминает мне старьевщицу, вроде знаменитой Сарры Нильман в старом Петербурге. Она была убеждена, что каждый предмет в ее магазине — величайшая ценность. Вот так и для мемуариста - все ценно. Еще когда мы жили на первой квартире, в Чердынь приезжал Пермский губернатор Арсеньев. Вспоминая о нем впоследствии, отец говорил: "Это был единственный порядочный человек из всех губернаторов, каких я знал". Словом, "единственный порядочный губернатор" посетил Чердынь и приезжал с визитом к отцу. Я никогда больше не видел ни "порядочных", ни "непорядочных" губернаторов. Помню только большую группу сопровождающих его лиц, с шумом вошедших в нашу квартиру. Среди них мое внимание остановил маленький седенький старичок, земский начальник А. И. Иконников. Он бывал у отца и раньше, и отец рассказывал, что в дни молодости, будучи важным чиновником, он сделался революционером, открыл в Перми общественную библиотеку и распространял какие-то революционные воззвания, за что и был арестован и выслан. Прошли годы, чиновник снова вернулся в лоно отечественной бюрократии. Был он какой-то измятый, сморщенный и чем-то походил на старую обезьяну. Губернаторская свита недолго пробыла у нас на квартире, Арсеньеву нужно было сделать еще ряд визитов, а у меня из головы долго не выходил маленький седой сморщенный чиновник, раздавленный жизнью. Говорили потом, что у него были небольшие деньги и он на старости лет женился на молодой девушке, с тем чтобы ее обеспечить.

    По Чердыни вспоминается еще группа врачей, близких знакомых отца, и среди них - Н. А. Кротков и Василий Степанович Печатальщиков. Кротков был товарищем Мамина-Сибиряка по семинарии. Получив медицинское образование в Петербурге, он работал на Урале. Вспоминаю его жену, двух красавиц дочек — Лию и Злату. Когда мы уезжали из Чердыни, Николай Александрович позвал меня к себе и подарил тяжелое старинное ружье системы "Лебеда". Оно принадлежало когда-то Дмитрию Наркисовичу, было подарено им Кроткову, "а теперь пусть идет в его род", сказал Кротков; он вынес также небольшой медный чайник, который товарищи брали на охоту. По настоянию отца я отдал эти вещи в Екатеринбургский музей общества любителей естествознания. После революции эти вещи из музея исчезли. И сейчас еще жалею, что я не сохранил их для себя, чтобы передать "в род", как говорил Николай Александрович. После Чердыни я потерял семью Кротковых из виду. Кажется, после смерти Николая Александровича они жили в Екатеринбурге.

    Другой врач, Василий Степанович Печатальщиков, связан для меня с одной екатеринбургской семьей. Недалеко от Маминского дома на Пушкинской улице жила скромная "честная вдова" одного заводского фельдшера Анна Родионовна Печатальщикова. Жила она в полуподвале богатого дома и, кажется, держала нахлебников, как тогда говорили. Семья была большая, и Анне Родионовне приходилось с трудом поднимать ее "на ноги". До известной степени судьба Анны Родионовны напоминала судьбу моей бабушки Анны Семеновны. Василий Степанович был сыном Анны Родионовны, учился на "медные деньги" и стал в конце концов врачом. По какому-то студенческому делу он был арестован в 1890-е гг., когда Дмитрий Наркисович жил уже в Петербурге. По просьбе Анны Родионовны он хлопотал за попавшего в беду Васю Печатальщикова. Приехав в Чердынь, Печатальщиков женился, и моя мать была у него на свадьбе. Он же, по моим предположениям принимал роды, когда появилась на свет моя сестра "Наталка Чепдачка", как называл ее отец. Печатальщиковы жили на одной с нами улице, и нас, троих ребят, увозили к ним, пока в доме происходило событие — появление нового человека.

    Мелькают еще отдельные фрагменты воспоминаний. На улице против нас находился городской клуб и большой клубный сад. В клубе была небольшая сцена, ставились любительские спектакли — кажется, единственное развлечение для горожан; здесь же бывали традиционные танцевальные вечера. Премьером у любителей был Владимир Федорович Мейер, красивый человек средних лет, выступавший в самом разнообразном репертуаре. Вспоминаю одну пьесу, в которой герой изменяет героине и уходит на работу в город, затем возвращается в деревню и женится на своей Параше. Пьеса была до беспардонности глупая, наполовину она состояла из куплетов вроде следующего:

Что я был?

Мужик простой,

Бедный ярославец,

А теперь гляди какой

С Невского красавец.

    Куплеты следовали один за другим, и в конце герой пел: "Где Параша? Позовите, я сейчас на ней женюсь". Далее следовала общая пляска на сцене под ужасающую музыку гармонии и балалайки.

    Моя бабушка вспоминала, что в старину, в годы ее молодости, любительские спектакли на заводах также заканчивались водевилем и плясками под пение: "Вот тебе раз, вот тебе раз, Что-то напала пляска на нас".

    И публике все это очень нравилось.

    Кажется, круг моих воспоминаний о Чердыни, о внешних событиях в ней заканчивается, но были итоги другого рода.

    С отъездом из Чердыни начинала разламываться наша семья: отец оставался в Чердыни, мать с семьей уезжала в Екатеринбург. Я чувствовал, что в отношениях родителей не все было гладко. Мой отец, талантливый человек, прекрасный оратор, отличался некоторой долей легкомыслия, иногда выпивал и легко сходился с людьми, не всегда того стоящими. В нем как-то совмещалось и очень серьезное и легковесное.

    Мать была полная противоположность отцу - настоящая труженица, все вкладывавшая в воспитание детей, она вместе с бабушкой и составляла подлинную основу семьи. Теперь, с отъездом мамы, отец оказывался отрезанным ломтем. В довершение всего тяжело болела моя старшая сестра, которую летом 1898 г. пришлось увозить для операции в губернский город Пермь.

    Родители сняли дачу около Перми в деревне Нижние Курьи на берегу Камы. Туда мы и переехали всей семьей. Расположенная на высоком берегу Камы, с множеством красивых зданий (дом Мешкова, например), Пермь, несомненно, была культурным центром, с прекрасной библиотекой, интересным музеем и театром. На главной улице города находился хороший книжный магазин Ольги Петровской. В конце Сибирской улицы расположен был большой общественный сад, еще далее Александровская больница, в которую и поместили мою старшую сестру Олю для вторичной операции.

    В Перми у родителей было много знакомых интеллигентных семей - доктор Павел Серебренников, братья Сиговы, Иван Григорьевич Остроумов, Любовь Васильевна Первушина. В Перми же жил брат отца Сергей Аристархович Удинцев. Он со своей семьей поселился в том же дачном поселке. Место было прекрасное. Чудесный сосновый бор, красавица Кама обилие грибов и ягод.

    Еще в Чердыни я начал вести дневник в обыкновенных школьных тетрадях, продолжал вести его и в Курьях. Дневник совершенно ребячий, с кратким описанием каждого дня. Я отмечал в нем церковные праздники, гостей, которые у нас бывали. В семье всегда праздновались именины старших членов семьи и детей. Я до сих пор помню, как 24 июля по старому стилю я получил от дяди Сережи интересную книгу "Путешествие Вани и Сони за границу".

    Меня сильно интересовал пасынок дяди Сережи, Петя Злоказов, сын его жены Марии Семеновны от первого брака. Я был очень примерным мальчиком, и в моих глазах Петя казался настоящим героем из-за разных шалостей и проделок. Он учился в мужской гимназии и всячески протестовал против порядка этого учебного заведения.

    Протесты эти носили характер шалостей, иногда весьма непривлекательных. Общее внимание привлекал его конфликт с учителем греческого языка Мищенко, у которого Петр плохо учился и часто получал двойки. В отместку за это Петя назвал свою лодку "Мищенко", и в Перми все говорили: "Злоказов ездит на Мищенке"; Петру это очень нравилось. Петя обладал хорошим слухом, недурно играл на мандолине, плавал на парусной лодке, пускал воздушные шары из папиросной бумаги, превосходно выпиливал из фанеры разные полочки, шкатулки. Словом, как и у матери, у него были золотые руки, было чему позавидовать.

    Моими близкими приятелями были Дима Серебренников и Воля Остроумов. Дима, следуя примеру своего приемного отца Павла Николаевича Серебренникова, стал впоследствии врачом. Второй, по окончании Петербургского университета многие годы был лектором и преподавателем общественных наук. Умер он совсем недавно в Алма-Ате, где проживал в семье своего приемного сына. Но тогда мы еще не знали, что из каждого сотоварища выйдет. Любимой игрой были постоянные сражения, причем главным оружием в этих ребячьих драках были великолепные сосновые шишки, от попадания которых в наши щуплые ребячьи тела иногда здорово болели мышцы и даже возникали синяки. Однако на следующий день битва снова повторялась, что, впрочем, не мешало самым дружеским отношениям. Вечерами я и мои друзья много читали и обменивались впечатлениями от прочитанного.

    К концу лета Оля поправилась после операции и она много гуляла по Курьинским борам, как и Наташа.

    Сезон 1899–1900 мы провели в Чердыни. Осенью 1900 г. переехали в Екатеринбург. Два великолепных организатора нашей семьи, бабушка и мама, сразу отремонтировали наш домик на Пушкинской, 27. С нами поселился и старший брат моей матери Николай Наркисович Мамин. В Чердынь он не ездил, а жил то у своего двоюродного брата Павла Петровича Луканина в селе Бобровском Екатеринбургского уезда, то служил письмоводителем у одного из екатеринбургских благочинных. Екатеринбург. Религия. Учеба. Болезнь и поездка в Анапу.

    Итак, мы обосновались в Екатеринбурге. Я оставил его еще совсем птенцом. Теперь же я вступил во второе десятилетие своей жизни, переживал свои отроческие годы, за мной лесенкой шли сестры Оля, Аня и Наташа. Возглавляла дом, как всегда, бабушка.

    Дальнейшие свои воспоминания я буду вести не в строго хронологическом порядке, а по основным линиям моего развития. Начну с того, чем я заканчивал чердынский период жизни, – с религиозного влияния бабушки, оно продолжалось и в Екатеринбурге, но уже значительно расширенное.

    Первые четыре класса гимназии я вынужденно, по-видимому, предался зубрежке (о ней скажу подробнее позже). Резкой противоположностью зубрежке явились для меня религиозные влияния. Я стал посещать гимназическую церквь и, несомненно, большое влияние на меня оказал о. Василий Гагинский, хотя и не он один. Вспоминаю, как однажды летом бабушка свозила меня в Далматовский монастырь, где игуменом был архимандрит Агафон (в миру о. Александр Колесников).

    Сразу же скажу о громадном впечатлении, которое произвел на меня древний монастырь и старинная церковная живопись. Именно с тех пор религиозное искусство стало для меня доминирующим в изобразительном искусстве вообще. В церковной живописи мир иной: мужественные лики святых, прекрасный вечноженственный образ Пресвятой Девы, гармоническое сочетание всех духовных сил в образе Троицы, весь строгий канон православного церковного искусства. До некоторой степени, хотя и в модернизированном виде, этот канон дошел до меня и в нашем гимназическом храме. Мне как-то особенно были близки вечерние службы, лирические, задумчивые. Я уже выступал в роли чтеца. Мне очень нравилось читать "Ныне отпущаеши", а затем и "Шестопсалмие". Я знал, что эти службы знаменуют еще дохристианское состояние религии, но в них брезжится уже расцвет будущего христианства, оно проникает в них в каждом слове.

    С огромной радостью посещал я воскресные службы, знаменующие торжество христианской духовной культуры, освященный таинствами православия. Для моего отроческого сердца открывался таким образом новый мир философских откровений, который противопоставлял себя обычным житейским хлопотам, обычным волнениям и суете.

    Крепко запомнился мне один случай - вмешательство таинственного в мою личную жизнь. В октябре 1901 г. у меня родилась сестра Татьяна. Роды у матери были невероятно трудные, происходили они на дому, присутствовал врач, если не ошибаюсь – Сергей Александрович Архипов. Принимала роды акушерка Анна Аполлоновна Тюшева, в доме царили суета и беспокойство. Волновался, естественно, и я.

    Уходя из гимназии, я встретил на лестнице о. Василия, который остановил меня и сказал: "У тебя дома нехорошо, очень больна мама, приходи-ка вечером в церковь, помолимся". Я сбегал ненадолго домой; на ту половину, где раздавались стоны рожающей, меня не пустили, в доме было беспокойно, и я со смущенным сердцем пошел в гимназию.

    Отец Василий поставил меня на левый клирос, указав, что и как нужно будет читать (это был один из первых уроков практического богослужения), а сам ушел в алтарь и начал вечернюю службу. Церковь была пуста, заглянул в алтарь служитель Александр, но понял, что ему тут не место, и исчез. Было торжественно тихо, но что меня особенно поразило, так это то, что в голосе о. Василия все время прорывались слезы. Мать была одной из любимых его учениц. Я никогда не забуду этой вечерней службы, я уже перестал думать о том, что происходит там - дома, я молился как никогда о спасении рабы Божьей Елизаветы. Только позже я узнал, что состояние матери было очень тяжелым, а о. Василию сказали, что она может умереть.

    Когда я чуть не бегом прибежал домой, то узнал, что родилась маленькая Таня. Этот случай в октябре 1901 г. сильно отразился на дальнейших моих душевных переживаниях. Отец Василий сыграл тут роль того пастора, которого замечательно изобразил Б. Бьернсон в глубоко религиозной пьесе "Свыше наших сил" (я смотрел ее в доме графини Паниной в Петербурге в мои студенческие годы).

    По существу, главным содержанием жизни была учеба. Я относился к ней с фанатизмом. Мне решительно все казалось необходимым, даже схоластические приемы некоторых учителей меня не возмущали, как потом. Я рисковал стать зубрилой. Я аккуратно записывал все, что говорилось в классе, аккуратно вел дневник и просил бабушку переспросить меня по всем предметам. Даже она, ценившая мое усердие, иногда ворчала на меня: "Но ты же все знаешь", а мне казалось, что не все. Был у нас историк Никанор Константинович Диомидов, добродушнейший старик, который очень любил, когда ему отвечали урок буква в букву по учебнику Пуцыковича. Он и уроки-то задавал небольшие, но любил, чтобы отвечали их ему "с чувством, с толком, с расстановкой". Это я теперь на восьмидесятом году жизни многое забываю, а тогда мне ничего не стоило отгрохать целую страницу по памяти, и наш добродушный Никанор прямо наслаждался, когда я отчитывал ему буквально текст очередного урока: "Горе было русской Земле после татарского погрома". "Города и села ее лежали в развалинах", "Безлюдье и нищета были ужасные". Позднее на уроках литературы я мог также легко читать страницами "Евгения Онегина". Любимым моим учителем в младших классах гимназии оказался Александр Иванович Истомин. Учащиеся его скорее недолюбливали. Он был требователен, остер на язык и не баловал хорошими отметками. Запомнились его уроки по грамматике древнецерковнославянского языка, по русской грамматике и по древнерусской литературе. Я еще в Чердыни оценил увлечение отца старинными русскими книгами. Александр Иванович на своих уроках раскрывал содержание этих книг. Кажется, он был учеником Алексея Ивановича Соболевского в Петербургском университете, может быть, как попович он и полюбил тогда эти традиции древнерусского канона, эту четкую и ясную мысль древнейших наших учителей и писателей. Он восторгался древнерусским фольклором, старинными житиями и сказаниями, колоритной лексикой и выразительностью языка. К тому же он великолепно читал, читал так, что весь класс заслушивался творениями старых и новых русских писателей. Но Истомин был исключением, и как я ни зубрил, многое в школе мне не особенно нравилось.

    Семейная жизнь протекала у нас в общем тихо, но меня все же несколько беспокоило отсутствие отца, еще и в 1903 г. он оставался в Чердыни. Летом мать старалась съездить к нему. В августе 1902 года скончалась Таня. Этой смерти предшествовал случай, неприятно поразивший маму. Кто-то принес из библиотеки Софьи Адольфовны Тихоцкой журнал "Ребус". В это время Таня страдала от тяжелой формы дизентерии. Мама случайно раскрыла переплетенный том журнала Прибыткова и прочла название статьи "Письма маленькой Тани с того света". Как сейчас помню тяжелое впечатление, которое произвели эти строки на мать. Таня вскоре умерла. В ее смерти мать обвиняла доктора Сяно, который, по ее мнению, лечил больную очень небрежно и держал ее на голодной диете. Через год у матери родилась вторая Таня, которую назвали так в память первой Тани. Это был последний ребенок в семье моих родителей. Отец после Чердыни перевелся на работу в Ирбит и семья туда уже не переезжала. Либо отец приезжал к нам, либо мы ездили к нему.

    Класс, в котором я учился, оставил у меня хорошее впечатление, в нем было много симпатичных и славных ребят, в большинстве случаев из весьма демократических семей. Был тут и крестьянин Боголюбов, и представители мещанско-чиновничьей среды, и несомненные буржуа, вроде двух братьев Поклевских-Козелл, которые ничем не выказывали своего социального положения. Ближе других я сошелся с Юлием Куней, сыном ссыльного литовца. Приближались революционные годы 1904–1905, и очень нуждавшаяся семья Куней (отец их уже умер) была конденсатором назревавшей революционной энергии. Кое-что о революции я узнавал еще в семье Батмановых, в семье Куней активными революционерками оказались две его сестры Римма и Мария.

    Меня интересовало решительно все, и после церкви я мог читать революционную брошюру: многих противоречий своих тогдашних духовных интересов я еще не чувствовал. Я просто приветствовал жизнь в разных ее формах. Новые впечатления приходили в путешествиях, которые предпринимала бабушка и мать вместе со мной.

    В 1903 г. я заболел чуть ли не туберкулезом тазобедренного сустава и врачи направили меня на курорт в Анапу. Нужно было лечить и Олю от последствий костоеды руки. Мне было 12 лет, поездка эта оставила у меня очень сильное впечатление. Мы проехали с Севера через всю Россию и оказались на берегу Черного моря в знаменитом детском курорте Анапа. По дороге мама заболела каким-то острым желудочным заболеванием.

    Приехали в Анапу вечером, стремительно надвигалась темная южная ночь. Какие-то турки, греки, случайная гостиница. Мне, двенадцати летнему парню, пришлось взять на себя, заботы о матери и сестре, бегать по врачам, искать постоянную квартиру. Могу сказать, что тут я впервые ощутил себя мужчиной, ответственным за судьбу близких. Проявил необходимую энергию и сообразительность, помог выздоровлению матери. Мы поселились на частной квартире у жены отставного казачьего офицера Ольги Константиновны Демьяновой. Для меня и сестры все было ново в этом приморском городе - чудесное море, южные фрукты, пестрая многонациональная толпа на базарах. Нам нравилась вкусная морская рыбка барабулька и замечательный виноград шашла. Самое большое удовольствие составляло, конечно, купанье. Всем нам оно оказалось полезным.

    Сильное впечатление произвела на меня дорога в Анапу. Выехав из Екатеринбурга в Пермь, мы с мамой и Олей сели на Курбатовский пароход "Известный" и поплыли на нем до Казани. Нас провожал папа, который подарил мне маленький аппарат "Кодак". Как свидетельствует моя записная книжка 1903 г., я был в восторге от путешествия по Каме. Каждый километр этого пути оставлял неизгладимое впечатление. Записывались названия пристаней, описания берегов, встречи с людьми. Пароход долго стоял на пристанях. Подъезжая к пристани Тихие горы, записывал: "Закатывающееся солнце, и на горизонте тихие темно-синие горы, рельефно выступающие, так и манят к себе, так и хочется пожить на них, подышать свежим, напитанным сосновым запахом воздухом". Я записывал легенду о Чертовом городище около Сарапула, сведения об экономике районов вроде того, что пристань Соколки славится продажей копченой рыбы (купили стерлядь за 26 копеек).

    После путешествия по Каме мы пересели на пароход "Охотник", который должен был довезти нас до Царицына (ныне Волгоград). Записная книжка полна восторгов от великой русской реки. Я осматривал поволжские города Симбирск (Ульяновск), Самару с известным Струковским садом и памятником царю-освободителю, Сарепту и многие другие примечательные места. К сожалению, наше путешествие несколько омрачилось клопами, которые нас беспокоили начиная от Казани. От Царицына мы ехали до станции Тихорецкая, а затем в ландо до Анапы.

    Обратно мы поехали по железной дороге, причем папа не успел нам перевести денег, и мы оказались в тяжелом положении. Выручил нас случайно найденный мною серебряный рубль. Такой тревожный конец омрачил выезд в Россию, но вскоре это приключение было забыто.

 

 

Главная страница