Неприятности у отца. Гимназия. Увлечение моего отрочества

    Второй период школьной учебы (1906-1910 гг.) наполнен для меня размышлениями об отношении религии к обществу, о значении науки и искусства. Именно в этот период появляется тема вечно женственного, навеянная на меня прежде всего самим возрастом (кончилось отрочество, началась юность). Огромную роль сыграл в этом отношении и Тургенев, произведениями которого я увлекался.

    В значительной степени период этот связан для меня с неприятностями, которые свалились на отца. Дмитрий Аристархович был демократ-идеалист. Далекий от революционных настроений и тесно связанный с либеральным движением той эпохи, он считал, что бороться с самодержавием можно только борьбой за либеральные реформы. Глубоко возмущенный событием 9 января 1905 г., Дмитрий Аристархович считал расстрел мирной демонстрации первым серьезным и преступным выступлением реакции и не верил, что акты революционного террора могут повести страну к прогрессу. Я видел у него в кабинете большую фотографию из журнала "Искра" (приложение к "Русскому слову"), которой была воспроизведена делегация общественных деятелей России к царю. В состав делегации входили: Н. Н. Львов, И. Ф. Родичев, кн. Г. Е. Львов, Ф. А. Головин, Н. Н. Ковалевский, кн. П. Д. Долгоруков, кн. С. Н. Трубецкой, Ю. А. Новосильцев, кн. Д. И. Шаховской, барон П. Л. Корф, граф П. А. Гейден, И. И. Петрункевич, М. П. Федоров и А. Н. Никитин. Шестого июня 1905 г. князь С. Н. Трубецкой произнес перед царем речь от имени делегации. В ней российский либерализм выставлял свою программу, и Трубецкой и Федоров говорили, что для обновления России необходимы борьба с бюрократизмом, развитие производительных сил страны, демократический, то есть всесословный, представительный строй. Земские и городские деятели подчеркивали: "Вы не царь дворян, не царь крестьян или купцов, не царь сословий, а царь всея Руси." Говорилось также о необходимости свободы слова. Чем-то эти речи напомнили мне выступление Родзянко перед тем же Николаем II за несколько недель до падения династии. Мой отец придавал большое значение этому выступлению земских и городских деятелей. Он очень радовался манифесту 17 октября 1905 года с обещанием политических свобод и созыва законодательной Думы. Помнится, после появления этого манифеста папа процитировал мне стихи: "Восходит новый день над царством тишины" и добавил: "Ты счастливый, ты будешь жить в новой свободной России". Но именно 1905 год и был началом всяких неприятностей для Дмитрия Аристарховича. В статье "Воспоминания подсудимого". Из жизни Пермского земства 1904-1905 гг. (Газ. "Уральская жизнь" Екатеринбург, 1910, 7 марта) отец рассказал, что реакция набросилась на него уже в самом начале 1905 года. Во второй половине 1905 г. (август-сентябрь) в Москве происходили Всероссийские земские съезды. Бюро по организации сентябрьского съезда послало в Пермь на имя председателя Губернской земской управы приглашение на этот съезд, но губернатор, ставленник Столыпина, скрыл от губернского земского собрания этот документ. Удинцев и несколько других губернских гласных послали на имя Головина сообщение о том, что выборы на съезд не были произведены. Тогда Бюро съездов предложило Удинцеву ехать в Москву в качестве представителя от всей Пермской губернии. Так и случилось.

    Дмитрий Аристархович приехал в Москву по предложению Бюро и был утвержден всем съездом как полноправный его участник. Выехал он на съезд в качестве председателя Ирбитской земской управы, где он работал по выборам начиная с 1903 г. Перед выездом на съезд Удинцев созвал в Ирбите частное совещание гласных уездного земства, на котором рассказал о создавшейся ситуации. Совещание благословило его на эту знаменательную поездку. Однако сразу же после Сентябрьского съезда начался поход реакционеров против Дмитрия Аристарховича. Его обвинили в том, что он ездил на Земский съезд на земские деньги, произведя таким образом расстрату казенных денег. Дмитрий Аристархович продает свой дом в Ирбите и немедленно вносит в уездное земство затраченную сумму. Тем не менее его обвиняют в "дополненной" растрате. Пермский губернатор Наумов привлекает Удинцева к суду за ослушание, так как Удинцеву был запрещен выезд на съезд.

    Дело тянется. В ноябре 1905 г. Удинцев едет на 2-й земский съезд в Москве и делает доклад о своих поездках в Москву Пермскому губернскому земскому собранию, но черносотенные земцы не принимают этого доклада, утверждая, что ездить было незачем и что в Москве была одна либеральная болтовня.

    Оказавшись под судом, отец попадает в тюрьму; о своем тюремном заключении в 1908 г. отец рассказывает в статье "Воспоминания заключенного земца" ("Уральская жизнь" от 22 сентября 1912 г.). "Помню, мой товарищ по камере, с чашкой тюремного чая в руках, приветствовал меня с исполнившимся 25-летием моей земской службы. По крайней мере, оригинально". Затянувшаяся судебная эпопея закончилась только в 1910 году судом Казанской судебной палаты, нелепое обвинение в растрате было снято, а отцу было запрещено занимать выборные общественные должности в течение трех лет ("Уральская жизнь". 7 марта 1910.).

    К сожалению, моя память не сохранила многих подробностей этого возмутительного процесса над человеком, который верил в возможность либеральных реформ. Царское правительство точно с умыслом толкало российских граждан к революции. Я записал все перипетии этого тяжелого процесса, в результате которого отец изгонялся с общественной работы на многие годы. После этого изгнания отец как-то растерялся, стал пить, жил случайными работами, сотрудничал в уральских газетах. Мне кажется, что даже в семье не все его понимали. Со мной он несколько раз говорил о том, что нужно добиваться в России организации правового государства. Он не верил в возможность революции в России и говорил только о реформах. В этом отношении очень характерен его отзыв об октябрьских днях 1905 г. в Москве. В Москве уже чувствовалась революция, и мы начали переживать все "прелести" предреволюционного периода во второй половине ноября ("Уральская жизнь". 7 марта. 1910.).

    Революционером отец не мог стать, но и либеральные мечты о правовом государстве были поколеблены. Конечно, его страдания нельзя сравнивать с крушением идей революционных деятелей в период революции. Но мне почему-то вспоминается знаменитая строчка из поэмы Некрасова о декабристах:

    Я им завещаю железный браслет,

    Пускай берегут его свято

    В подарок отцу его выковал дед

    Из собственной цепи когда-то.

    Не было ни цепей, ни каторги, была только обычная захудалая царская тюрьма да бесконечные огорчения незаурядного общественного деятеля. В подарок мне отец оставил две газетных статьи, в которых завещал ненавидеть всякий деспотизм. Для меня было ясно, что отец переживал длительную гражданскую смерть, видеть это было очень тяжело. Но известно, что даже через могильные плиты пробивается молодая зеленая трава.

    В 14-15 лет я уже сделался взрослым человеком. Развивалось критическое мышление. Хотелось знать все. Обучение в царской гимназии уже перестало удовлетворять меня.

    Когда я пришел в первый класс Екатеринбургской гимназии, меня еще не так волновали семейные отношения моих родителей. Екатеринбургский дом как-то дисциплинировал меня для учебных занятий. Бабушка и мама сделали все для этого. Из одноклассников больше других запомнились мне Юлий Куней и Николай Аристов. Если Куней принадлежал к революционной семье, то, положим, Вилли Миллер был типичным представителем умеренно-лояльной немецкой семьи, а Поклевские-Козелл были детьми богатейших уральских магнатов. Одного из них Мамин-Сибиряк вывел в романе "Хлеб". Ростоцкий был сыном либерального судебного деятеля и как поляк был очень оппозиционно настроен. Однажды, придя ко мне, он увидел у меня портрет Александра II и резко отозвался о нем. Для меня тогда это было некоторой новостью. Мне казалось, что реформы, проведенные Александром II, осуществили переход от крепостничества к капитализму более мирным путем, чем французская революция 1789 г. Невольно возник спор, в котором мы друг друга не убедили.

    В эти же годы возникла у меня кратковременная дружба с сыном земского начальника Кириллом Коптевым, но он быстро уехал в Пермь ввиду перевода его отца.

    Не все учителя удовлетворяли меня. Я очень любил двух преподавателей литературы: А. И. Истомина и А. В. Соловьева, ценил занятия по математике у Эбергарда, все остальное казалось скучным и неувлекательным. У меня появился товарищ Андрей Николаевич Магницкий, впоследствии крупный ученый, получивший образование на трех факультетах: медицинском, естественном и юридическом. Уже в юности он обнаружил интерес к общественной жизни и вопросам права. Его отец, выдающийся адвокат-цивилист Николай Флегонтович Магницкий, также занимался общественной деятельностью, был создателем газеты "Уральский край". В годы юности Николай Флегонтович был очень близок Дмитрию Наркисовичу Мамину-Сибиряку. Мы как-то сразу сдружились с Андреем Николаевичем. Дом Магницких был на той же самой Пушкинской улице, где стоял и маминский дом, в котором я провел свои детские и юношеские годы.

    Главной темой наших бесед были общественные науки и вопросы общественно-политического развития России. Мы как-то сразу договорились о том, что гимназия нам очень мало дает, что, попросту говоря, на уроках мы теряем массу дорогого времени, что нужно же в конце концов подумать о самих себе. Мы достали московские "Программы домашнего чтения", редакторами которых были профессора московского университета, и стали заниматься самообразованием.

    Кроме гуманитарных наук (история, литература, политэкономия), я помню, очень основательно проштудировал биологию по учебнику Паркера, написал даже сочинение на тему "Животное и растение". Очень помогло нашим занятиям Уральское общество любителей естествознания, где был отдел учебных пособий по вопросам естествознания. Там мы получили доступ к микроскопам, а частные лекции в музее по вопросам краеведения очень помогли нам в изучении естественных наук. В гимназии ими занимались мало. Андрей с энтузиазмом поглощал все: и книгу по государственному праву Англии, и проблемы анархизма, и учебник по анатомии животных. С последним курсом по анатомии у него получилось семейное недоразумение. Он подговорил какого-то босяка принести ему труп кошки, чтобы получить скелет животного. Кошку принесли, надо было анатомировать и выварить ее. Недолго думая, Андрей достает большую кастрюлю, наполняет ее водой, опускает туда кошку и ставит на плиту точно вылизанной, чистейшей адвокатской кухни. Прислуга в ужасе, бабушки (у Андрея их было две) чуть не в обмороке. Эксперимент не удался, но все же через некоторое время труп был выварен и скелет собран.

    Не меньшую роль в нашем развитии сыграли тогда две библиотеки: частная библиотека Софьи Адольфовны Тихоцкой и прекрасная общественная библиотека имени Виссариона Григорьевича Белинского, открытая по инициативе супругов Батмановых и Елизаветы Михайловны Кремлевой. В период 1905-1910 гг. мы буквально не выходили из библиотеки Белинского, просматривали там журналы, читали газеты и в большом количестве брали на дом книги. Не мудрено, что отодвигались на задний план гимназические занятия.

    В оппозицию гимназическому начальству как-то сами собой образовалась группа юношей, которых называли "сознательными" - начиналось так называемое ученическое движение, лидеры которого выступали на сходках и собраниях, пока реакция не ударила по рукам участников этих только что еще нарождавшихся организаций. После того, как общественное движение 1905-1906 г. подавлялось, у нашей молодежи появлялись интересы, так сказать личного порядка. Зазвучала лирическая и музыкальная тема, первое появление интереса к вечно женственному началу.

    Мне не трудно писать обо всем этом, настолько это было чисто и хорошо. С музыкой у меня оказались связаны три дома (не говорю уже о нашем доме на Пушкинской 27, где был прекрасный Шредеровский инструмент и где нередко играли старшие наши друзья, вроде Ковшевич-Матусевич, Ордовского-Танаевского и другие). Чаще других я бывал в семье Константина Сергеевича Герца, юриста-консультанта Кыштымских заводов, жившего в прекрасном ампирном флигеле, рядом со знаменитым Харитоновским дворцом (дворец этот описан Маминым-Сибиряком в "Приваловских миллионах"). У Константина Сергеевича была большая семья: три сына и три дочери. Все усиленно занимались музыкой. Константин Сергеевич был связан с местным музыкальным кружком, который ставил целые оперы в концертном зале Ильи Захаровича Маклецкого. Словом, дом был музыкальный. Я познакомился с Асей Герц на одном из гимназических вечеров в 1-й женской гимназии. Мне она нравилась своей скромностью и какой-то особенной девической деликатностью. Она держалась в высшей степени застенчиво. Я нередко провожал Асю до ее дома, а иногда и заходил к ним послушать музыку. Там меня пробовали обучать мелодекламации, но из этого ничего не получилось, у меня не было никакого слуха, одна только любовь к музыке.

    Вспоминая о гимназических вечерах, я скажу, что они ассоциировались у меня с Тургеневским стихотворением в прозе:

    О, лазурное царство,

    Я видел тебя во сне.

    Это была несомненная романтика и я переживал ее как чтение знаменитых женских поэтов - Шиллера, Новалиса. Может быть, это только теперь, в 1970 г., все кажется мне таким прекрасным. Нет, я проверяю свои тогдашние чувства, анализирую их и утверждаю: все было прекрасно – и эти застенчивые, деликатные девушки, искрящиеся молодостью, в скромных белых фартучках, и изящные танцы в громадном зале, на прекрасном паркете...

    Около зала было много уютных уголков, где можно было хорошо посидеть, поболтать, может быть, даже любуясь друг на друга. И все это без признаков какой-либо грязи.

    Кроме Аси, мне хочется еще рассказать моему внуку (я почему-то думаю, что пишу для внука) еще об одной девушке – Магдалине Истоминой, моей сверстнице. Прекрасный преподаватель, Александр Иванович Истомин, оставил большой след в моем литературоведческом образовании, (об этом я уже писал); у Истомина было пять дочерей. Магдалина Александровна отличалась миловидной наружностью, красивыми живыми глазами и бойким темпераментом. На вечерах около Маги, как мы ее называли, всегда толпился народ. Вспоминаю изящного Бориса Давыдова, несколько угрюмого Бориса Железнова (будущий ее муж). Маги жила в двух шагах ходьбы от гимназии в доме Клепинина на Главном проспекте, рядом с домом Покровских, ее обычно провожало домой несколько человек гимназистов. Проводив Истомину домой, они нередко возвращались в гимназию, чтобы потанцевать. Мы с Магницким не танцевали, несколько раз начинали учиться танцам, но не получалось, кажется, наши дамы даже жаловались на неуклюжесть своих высоко ученых партнеров.

    Возвращаясь к воспоминаниям о Герц и Истоминой, я должен сказать, что знакомства эти продолжались и в студенческое время, но постепенно ослабевали – затрудняюсь сказать, по каким причинам. Возможно, что Петербург и научные занятия делали меня менее эмоциональным. Если в Екатеринбурге мои отроческие знакомства были связаны с музыкой в нескольких музыкальных домах (Ивановы, Архиповы, Драго), то в Петербурге меня очень интересовали литературные кружки.

    С Магдалиной Александровной Истоминой после гимназии я встречался в 1910 г. в Петербурге, она начинала учиться в Медицинском институте, в 1911 г. вышла замуж за революционно настроенного студента Б. А. Железнова. Появились дети. После революции, в 1937 г. ее муж был арестован и скончался в лагерях. О его смерти Магдалина Александровна узнала только в 1955 г. (позднее он был реабилитирован).

    В этих кратких воспоминаниях предо мною прошли тени далекого прошлого... Кажется, в 1952 г. я приезжал из Москвы в Екатеринбург (Свердловск) и читал лекцию в Актовом зале 1-й женской гимназии. Слушателей было не так много. В первых рядах сидело несколько знакомых стариков. Мелькали молодые лица девушек - слушательниц пединститута. Осенний день был какой-то серый, освещение слабое; уже когда я поднимался по лестнице, предо мною встали картины прошлого, но что меня поразило больше всего - это паркетный пол зала, в котором когда-то звучали мелодичные вальсы, бурные мазурки, в котором всегда встречал столько знакомых лиц. Пол был выщерблен, многие плитки из него выворочены. Восстановительный период еще не коснулся этого зала. Вместо Тургеневского "Лазурного царства" в моей голове пронеслись другие Тургеневские слова о том: "Как хороши, как свежи были розы...".

 

 

Главная страница