1931 год

    Руководители чистки вроде демонической Землячки были, несомненно, режиссерами этой грандиозной инсценировки. Кроме режиссеров, выявили свою печальную роль и отдельные "товарищи", те, дела которых разбирались на чистке. Ими овладевало желание приспособиться к судьям и всячески шельмовать людей, которые стояли уже на пороге к осуждению. Так была предрешена судьба многих сотрудников Наркомата (вспоминаются фамилии Рутберга, Бухштаба, Майзеля) в Управлении промтоваров. Хочется отметить еще то, совершенно особенное состояние всех жертв инквизиционного процесса, которое Томас Манн в своем романе "Доктор Фаустус" считал характерным для людей, попавших в атмосферу побеждающего зла, где "прекращается… всякое милосердие, всякая жалость, всякая снисходительность...", где "все невероятно до ужаса" (стр. 297 "Д-р Фаустус" изд. ин. л-ры 1959 г.). С этими настроениями многие из нас переступили порог 1931 года.

    Если 1930 год был связан для меня с неприятным впечатлением от чистки аппарата Наркомторга, то 1931 г. привел меня и некоторых сотрудников издательств книготорговли к дверям тюрьмы. Об этом легко писать в 1972 году, а в 1931 году я пережил свой арест как тяжелое оскорбление и величайшую несправедливость. Несмотря на обстановку произвола, во мне, да, вероятно, и во многих, жило еще чувство возмущения несправедливостью. В этом отношении годы 1931–1935 были для меня потерянными. С начала года аппарат Наркомторга волновался по поводу реорганизации целого ряда отделов, это сопровождалось увольнениями с работы. Я в январе 1931 г. перешел в торгово-статистический отдел ОГИЗ РСФСР.

    Новый год начинался для меня впечатлениями от Рождественского праздника (в нашей семье среди близких людей были достаточно сильны религиозные настроения). На фоне тяжелых переживаний 1930 г. этот праздник являлся отдушиной в духовный мир, в мир высоких настроений и духовного подъема, но были, конечно, и предчувствия возможных неприятностей, т. к. кругом я только и слышал об этом. Дома всех нас волновала болезнь Оли. Ребята росли и учились. Рождеству они искренне радовались, и елка у нас была "своя", купленная в Лесной даче Тимирязевской академии. Зима в этот год была суровая, напоминавшая мне Урал.

    3 марта я был арестован. Прежде, чем рассказать историю этого ареста, должен сообщить будущему читателю предысторию этого печального события. Моя мать была учительницей русского языка во 2-й женской земско-городской гимназии г. Екатеринбурга. Мать пользовалась большим уважением среди интеллигенции города, и к ней через моего отца обратился высланный в Екатеринбург журналист А. Н. Герасимов, он просил мать проэкзаменовать двух его девочек, старшую Марианну и младшую Валерию, и помочь им при поступлении в гимназию. Все так и было сделано, сестры Герасимовы выучились и окончили эту гимназию. Марианна была школьной подругой моей сестры Наташи. Герасимовы с Наташей уже не встречались. От кого-то из знакомых я слышал, что Марианна является следователем ОГПУ. В дальнейшем судьба свела меня с этой женщиной, о чем заранее я решительно не подозревал.

    В феврале месяце 1931 года ко мне и к Сергею Георгиевичу Сбитникову обратилась контора газеты "Известия" с просьбой помочь им в составлении 5-летнего плана газеты. Для этого Сергей Георгиевич вечерами несколько раз приезжал ко мне на Соломенную Сторожку, где было удобно работать, т. к. не было городского шума и той стесненности в какой жил Сергей Георгиевич в городе. В этот вечер (3 марта) мы сидели над своими таблицами, разбираясь в цифровом материале громадного предприятия. Работа была интересная. Вдруг в начале 12-го часа к нам нетерпеливо постучали. Явилось несколько человек сотрудников ОГПУ и двое понятых. Предъявили ордер на производство обыска и начали "операцию". Я не совсем понимал, чего ищут эти люди. Они расшвыривали мою библиотеку, осматривая все шкафы, перепугали ребят, заставили волноваться взрослых. Было ясно, что за обыском последует арест. Дня за два до этого я, будучи в Госиздате, встретился со старой знакомой нашей семьи еще по Екатеринбургу Клавдией Тимофеевной Новогородцевой-Свердловой. Мы постоянно встречались с ней в Екатеринбурге и Москве. Мать, заведуя фундаментальной библиотекой 11-й гимназии, часто покупала книги в магазине Н. И. Клушина, где старшим продавцом работала Клавдия Тимофеевна. В Петербурге она служила в земском книжном складе "Провинция", которым заведовал Николай Поликарпович Ложкин, большой приятель нашей семьи, вместе со своей женой Елизаветой Николаевной Зайцевой-Ложкиной, часто бывавшей у Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка. Словом, мы знали друг друга достаточно хорошо. Так вот при свидании в Госиздате Клавдия Тимофеевна нашла почему-то нужным обратиться ко мне со следующим предупреждением: "Вы, Боречка, держитесь-ка осторожнее, кругом идут аресты". Как сейчас помню, она почему-то улыбнулась и быстро прошла мимо.

    Во время обыска я шепнул Екатерине Яковлевне: "Обратись по поводу моего ареста к Клавдии Тимофеевне". Назвал издательство, в котором работала Свердлова. Сергей Георгиевич, просидев некоторое время в качестве гостя, хотел было направиться к себе домой, но руководивший обыском следователь Подольский сказал ему: "Вам придется поехать вместе с нами". Значительно позже, когда осенью 1931 года нас со Сбитниковым выпустили из тюрьмы ОГПУ, Сергей Георгиевич, всегда любивший пошутить, сказал своей жене Софье Ефимовне Юфит: "Извини, Сонечка, я несколько задержался у Удинцевых". Но в ночь на 4 марта и ему, и мне было не до шуток; нас арестовали обоих. Долго поджидали машину, очевидно, в эту ночь было много работы. Я успел составить доверенности на получение корреспонденции и денег по невыплаченным гонорарам, на участие в делах жилищно-строительного кооператива. На Екатерину Яковлевну свалилось теперь много дел. Простился с родными и сел в "черного ворона". Сергея Георгиевича от меня отсадили. Подъехали к Бутырской тюрьме. С грохотом и с каким-то визгом раскрываются железные ворота. Помещение двора, в который мы въехали, несколько напоминает железнодорожный вокзал. "Вороны" уезжают за новой добычей. Около одного из окошечек толпятся вновь прибывшие. Идет регистрация и распределение по камерам. Пока мы стояли в очереди, я успел заметить на ближайшей стене несколько надписей карандашом – "был привезен сюда в таком-то месяце, такого числа. Подпись". Мне почему-то вспомнились "Записки из мертвого дома" Достоевского и "В мире отверженных" Якубовича-Мельшина. Стараюсь запомнить детали этого нового этапа моей жизни, но сейчас, в 1972 году, чувствую, что многое все же забылось и стоит передо мной как бы в тумане. Солдат в грохочущих по железному полу тяжелых сапогах ведет меня по каким-то лестницам, в одну из общих камер тюрьмы. Внутренняя охрана открывает двери, и я оказываюсь в большой, но забитой людьми комнате. По обе стороны узкого прохода расположены нары в два этажа, но я вижу, что люди спят и на полу под нарами. У двери слева расположена большая "параша", от нее невероятно разит аммиаком и всякой гадостью. Вообще воздух удручающий. Ко мне подходит какой-то человек и говорит: "Я дежурный по камере. Как Ваша фамилия?" Отвечаю. Он продолжает: "Свободных мест нет в камере. Вам придется лечь под нарами, вот тут неподалеку от "параши". По мере освобождения арестованных все передвигаются по направлению к окну. Не вздумайте только спорить с кем-нибудь о своей очереди. Здесь много уголовных, и они буквально терроризируют нас". Я все понял, дежурный был, очевидно, политическим, и мы с ним принадлежали к одному разряду – людей подчиненных не только тюремной администрации, но и своим соседям по нарам…

    Однажды, поздней ночью в сентябре, меня вызвали, вернее, скомандовали "приготовиться с вещами!" Этот приказ мог означать очень многое. Время суток было самое нехорошее. Я видел, что мой напарник владыка Филипп взволновался, мы с ним пережили многое. Старый архиерей благословил меня. Он совершенно не знал, куда и зачем меня ведут, но на всякий случай передал и кое-какие поручения на волю. С тех пор я его больше не встречал. Говорят, что он погиб, не вышел из внутренней тюрьмы. Опять пустые коридоры, лестницы, щелкание пальцами. Всю ночь тюрьма жила. Провели в какую-то контору, сообщили приговор: три года ссылки. Срок исчисляется с 4 марта 1931 года. Дело № 107. 388. Основание – статья 58, пункт 7. Завтра явиться к 10 часам утра за объяснениями. Выдали полушубок, а сверток с вещами оставили до утра. Покидаю здание ОГПУ. Как сейчас вижу тот подъезд, через который меня выпустили. Сентябрьская ночь. Одинокие прохожие. У меня в кармане ни гроша денег, обещали выдать завтра деньги, которые были взяты при аресте. Что делать? Идет какой-то пьяница, я подошел к нему и попросил денег на трамвай. Он дружелюбно оглядел меня и спросил: "Что, отсюда? Рад за Вас, а деньги – с удовольствием", – и подает мне рубль. Я спрашиваю: "Как мне их Вам вернуть?" – "Без возврата, я же рад за Вас, я Вам сказал". Мы дружески расстались, я не запомнил ни лица, ни каких-либо других примет этого человека, но это был первый привет с воли. Потом были и другие. С Лубянки я не без труда добрался до Соломенной Сторожки. Меня не ждали. Утром я, уже переодевшись, поехал опять на Лубянку, получил на руки приговор и предложение через несколько дней выехать в Свердловск.

 

 

Главная страница