"Дети тыла, спасенные матерями"

Моей маме, Поповой Вере Ивановне,

эти свидетельства 1417 дней войны.

Отец

    Наш папа, Попов Николай Алексеевич, 1906 года рождения, ушёл на фронт в первое лето войны. Он участвовал в строительстве Уралвагонзавода, инженер по образованию, работал снабженцем. Увлекался фотографией, уйдя на фронт, оставил много снимков, запечатлевших этапы становления завода: демонстраций, проходивших тогда не по Ильича, а по улице Молодежной; бараки, брусковые дома... Эти фотографии служили нам развлечением.

    Как-то мама, перебирая снимки, отложила фото Кабакова, Окуджавы, иностранных специалистов, работавших на строительстве, фото их дач на Пихтовой горе. Став постарше, мы поняли мотивы ее поступка. 1937-й год прошелся и по нашим родственникам, задел отца, члена ВКП(б). Папу исключили из партии за то, что его родной брат Виктор в Гражданскую войну "шёл за белых", как говорили в нашей стране много лет. Но в должности отца оставили. Оба брата встретились уже после войны в Ленинграде. Виктор добровольцем ушел на фронт.

    Папа приходил поздно, но все равно, садясь за стол, мы вместе листали журнал "Мурзилка", рисовали. Эдик, старший брат, рано освоивший буквы, читал вслух К. Чуковского. Отец, играя на гавайской гитаре, пел, я ему подпевала.

    Отправляли на вокзал из города, колонна шла по улице Карла Марка. С балкона клуба завода имени Куйбышева звучали речи начальников. Мы с мамой и Эдиком только– только успели приехать с Вагонки. Трамвай был переполнен, меня вытащили, передав кому-то из окна. Кто помнит, как открывались окна первых трамваев, поймет меня. Успели! Вот он, папа, крайний. Звучит сигнал на марш. Солдаты идут широким мужским шагом. Мы бежим по краю дороги, спотыкаемся. Отец махнул рукой, чтобы не бежали дальше.

    – Па-па-а! До свида-ни-я! – кричим ему вслед.

Переезд. Новые соседи.

    В первое же лето Вагонка заполнилась приезжими, эвакуированными вместе с заводами из разных городов страны. Запомнились названия: Ленинград, Киев, Харьков. На улицах стало больше людей.

    Мы занимали две комнаты в трехкомнатной квартире, в третьей жил дядя Ваня Возницкий, холостяк. В один из дней к нам зашел управдом с бумагами в руках.

    – Вера Ивановна, выбирайте, в какую комнату переселитесь – в дальнюю, угловую, проходную или ближе к входной двери, но она холодная.

    Мама выбрала холодную, правильно обдумав, что четверо детей будут мешать тем, кого заселят в проходную!

    Дядя Ваня ушел на фронт, оставив маме на хранение довоенные вещи: зимнее, летнее пальто, выходной костюм.

    – Будет трудно – смело продавайте.

    Оставил и складную железную кровать – пригодится детям. (Дядя Ваня с войны вернулся, а вещи мама сохранила, мы дружили семьями до последних дней).

    В комнату перенесли большую, высокую родительскую кровать, раздвижной дубовый необычный конфигурации обеденный стол, послуживший мне кроватью, 4 табуретки, радио – "тарелку", принесли из сарая большой сундук, на дно его положили вещи. Сундук стал кроватью для Эдика, Руслан и Тамара спали с мамой на большой кровати. Трюмо и книжный шкаф мы оставили приезжим. В двух углах комнаты – журналы, альбомы с открытками, фотографии, перевязанные шнуром, остатки игрушек, бумага, цветные карандаши, набор фантиков от конфет.

    Радио повесили над кроватью. На полу в 2-3 слоя лежали самотканые половинки. На них мы играли с подушками – мама разрешала, но не позволяла прыгать! А кувыркаться было можно!

    Наша комната обогревалась угловой стеной, печь топилась в общем коридоре. Слава печникам старого режима! Печь была выложена так, что обогревала 3 комнаты и общий коридор. На общей кухне теперь было три хозяйки, не хватало места, и мы свою посуду перенесли в комнату. Только вода в эмалированных ведрах стояла на кухне – у каждого ведра свой хозяин.

    Лето пробежало незаметно. Мама устроилась на работу. Руслана и Тамару отдала в ясли и в детсад. Наступила осень. Печка из общего коридора уже не давала тепла нашей стене – началась экономия дров. С порога тянуло холодом. Мама начала утеплять высокие трехстворчатые рамы. Кто-то подсказал ей, что печь можно поставить прямо в нашей комнате. Железо есть, листы его, закрытые половиками, лежат под кроватью. Мы играем на них.

    Папа до войны взял участок по Сибирской улице для постройки собственного дома. Уже был готов фундамент, завезены стройматериалы, кирпич, железо для крыши. С чертежами нашего будущего дома мы потом играли, снова свернув их в рулон, чтоб не испортить.

    Маме помог продать часть железа брат папы, Миша Попов, который успел выстроить свой дом по Ильича. Из остального и сделали печь, установили удачно, за все годы она ни разу не дымила. Ее достоинством было в том, что быстро нагревала комнату, мы подсушивали на ней варежки и обувь, готовили еду. Недостаток – быстро остывала. Ранней осенью в угловую комнату угловую въехали два молодых человека, эвакуированные из Харькова. Они рано уходили на работу и поздно возвращались, принося с собой незнакомый заводской запах. Вскоре они уехали, и вместо них вселилась дама с прислугой. Однажды, когда прислуга ушла за водой, мы на цыпочках прошли в приоткрытую дверь комнаты и увидели ковры на стене и на полу, красивую женщину, которая пила чай и ела белый хлеб с маслом. Мы тихо вернулись к себе.

    Как-то с кухни донесся невероятный аромат чего-то жареного.

    – Пойдем, посмотрим... как бы за водой пошли... не бойся.

    От любопытства мы потеряли осторожность и нарушили строжайший запрет мамы "не ходить на кухню, если там готовят соседи". Вышли, на кухне – никого, дверца духовки приоткрыта. Сели на корточки, считаем котлеты... За этим занятием нас и застали. Женщина-соседка что-то говорила нам, но не ругала.

    "Не угостила... Одну бы на двоих..." – втайне думали мы.

    Маме соседка тоже что-то говорила, нам не было слышно, о чем. Но воду после этого мама стала держать в комнате.

    – На кухне нашего нет ничего. Незачем туда ходить! – в очередной раз наказала она.

    В проходной комнате поселилась семья воюющего на фронте полковника Красной Армии – жена и двое детей.

Весна 1942-го

    Ранняя, еще пахнущая зимой. Мама открыла зимние рамы, расконопатила форточку, отмыла стекла. Я и Эдик убираем мокрую вату, ленты газетных полос. Нам мама не доверяла чистить стекла, второй этаж все-таки! В один из дней в открытую форточку услышали крик:

    Эй, девочка! Позови маму. Пусть выйдет. Землю под грядки делить будем.

    – Она в госпитале.

    – Постарше кто есть?

    Вышли. Мне 8, Эдику 12.

    Шло размежевание земли. Мы гадали, где будет наша грядка? Близко к подъезду или нет?

Дети войны

    Нам не досталось земли ни перед домом, т.е. перед нашими окнами, ни позади него, а только с краю, ближе к проезжей дороге. Земля в этом месте была вытоптана – ни травинки. Лопата ее не брала. Хорошо, что именно в этом день невдалеке раздались знакомые крики ремесленников.

    – Точить ножницы – бритвы править...

    Лопаты мы наточили. После многоразовых перекопок земля поддалась для посадки. Посадили картофель, свеклу, редьку – в бока, грядки высокие, межи глубокие. В них мы прятались, играя в "прятки", из них высматривали рабочих, которые возвращались с завода с третьей смены и могли вырвать куст с картошкой. Эту их повадку мы быстро изучили. Как только человек сворачивал с дороги и пытался вырвать куст, с криком вскакивали из засады. Человек шел дальше, а мы проверяли, все ли кусты на месте. Большого воровства в первое время не было.

    Когда кто-то из соседей поймал молодого человека с выкопанной картошкой, произошел самосуд. После этого случая мама запретила нам "дежурства" в меже. Спасибо ей за мудрое решение!

    Урожай был отменный: картофель крупный, морковь темно-красная, чернила из нее пробовали делать. У соседей ребятня спрашивала разрешения перекопать гряды. Так получался второй урожай: резаный картофель, картофельная мелочь, застрявшая глубоко в земле свекла, морковь. Мелочь мама отваривала в соленой воде, которую выливала, – горька до тошноты. Свеклу ели отваренную.

    Когда к началу 50-х стали стелить тротуары вдоль домов, грядки-огородики исчезли, сослужив величайшую пользу Земли-матушки, из покон веков кормящей человечество.

    Узнать бы фамилию чиновника, который в голодное время не брал налог с грядок, выросших не в деревне, а на городских улицах.

Грядка и детская месть.

    Мы не любили одну соседскую грядку. Во-первых, она "смотрела" не только прямо в подъезд, но даже в окно комнаты хозяина квартиры на первом этаже. Ни злости, ни злобы не было. Простая детская зависть? Да.

    Но когда ее огородили проволокой, прикрепленной к свежим столбам, и сделали входную калитку, наши игры перенеслись поближе к этой грядке. Мы по-прежнему прятались в межах только возле нашего дома (негласный сговор). Просунув руку под проволоку, выдергивали одну-две морковки, выбегали к сараям, откусывали, делили на семь человек. Кто эти семь человек? Это ребята – охрана сараев, подъездов, квартир от незнакомых людей, пытавшихся узнать, кто дома, когда придут взрослые и т.д.

    Прошел слух, что проволока... под током. Несколько дней межи пустовали.

    Кто-то из мальчиков насмелился и протянул руку за добычей. Не дернуло. Зато одной морковкой у хозяев стало меньше, самой крупкой. Вмиг была оборвана зелень, затоптана в землю, и снова у сараев делили добычу.

    До мамы донеслись вести о наших "набегах".

    – До моего прихода на обед закрываю вас на ключ, обещайте через окно не высовываться – выпадете.

    – Как на ключ? А туалет?

    – Вот ведро.

    Судьба троих мальчиков из нашей семерки в дальнейшем оказалась печальна. Немало испытаний пришлось пережить моим сверстникам, чьи матери находились сутками на работе. С годами я поняла, что хорошо было тем семьям, где рос не один ребенок, и мать через своих же детей знала, как прошел их день, где, с кем они были.

    После трех выходов на рынок без разрешения, нескольких походов за бесплатной солью, сыпавшейся из неохраняемого вагона, что стоял в двух домах от нас на железной дороге, мама на летние каникулы закрыла нас на ключ, и не до обеда, как раньше, а с утра до вечера, до своего прихода с работы. Из окна второго этажа мы наблюдали за жизнью ребят, знали, что они делали на рынке, что украли, что продали с разрешения матерей, сколько за что заработали. Кто виноват? Женщина-мать тоже не всесильна, а мальчики нуждались в отце, в мужском воспитании. А на 16 квартир в нашем доме был всего один мужчина.

Мой старший брат Эдуард

    Немногословный, вечно листающий русско-японский словарь, ползающий по расстеленной на полу карте мира. Он бегло читал газеты ещё до поступления в школу.

    Потолок в комнате высокий – есть чем дышать. Рядом с провисшим шнуром от электрической лампочки, подвешенной к потолку, вбит гвоздь. Как я ни пыталась соорудить подобие лесенки, так и не удалось ни разу дотянуться до сетки, в которой висел купленный по карточкам хлеб. Нельзя было держать его на виду, как прежде. Съедим за один раз, а потом?

    Почти каждый день ходил Эдик на рынок и продавал редкие книги, оставшиеся от родительской библиотеки, царские открытки, стеклянную посуду, старинную, под серебро, копилку, несколько красивых головок кукол. Деньги нес домой, выбирая дорогу, где много народа, чтобы не отобрала шпана.

    С довоенной поры мама хранила отрезы ситца, сатина, лент в косы, нитки. Время от времени она вместе с другими женщинами отправлялась в деревню. Ткань и прочее "добро" не продавала, а меняла на картошку, овощи, сушеные ягоды, грибы. Если же реализовывала за деньги, то покупала спички, мыло, свечи про запас, вату, которую потом сама пряла на веретене и вязала из нее толстые теплые носки.

    1944 год. За хорошую работу в госпитале маме дали талоны на обеды не на неё, а на меня и Эдика. Обедали мы в ресторане на втором этаже, где столы были накрыты на четырех человек, за которыми мы сидели вместе со взрослыми. Обед состоял из трех блюд, порции – большие. Домой разрешалось уносить только хлеб. Ресторан располагался напротив школы № 7. Здание деревянное, архитектурный ансамбль – чудо!

    Зима. В комнате холодно. Изморозь и лед на стеклах так и хочется соскоблить ножом, поскольку из-за них ничего не видно. Поздний вечер. Ждем маму, греемся пуховыми большими подушками 70 на 70, привалившись к теплой соседской стене. Скрип шагов по лестнице – это мама. В печке уже лежат заготовленные дрова, которые разжигаются лучинками. Вода закипает быстро. Мама успела толстым одеялом закрыть под дверью щель – тепло не выходит, холод не заходит. Подушки в сторону. Нагревается сковородка. Из мешочка мама одной рукой сыплет на нее муку, она чуть-чуть подрумянится, другой подливает воду, мешает, чтоб не было комочков. Сковороду на стол – и мы едим военных времен блюдо – "завариху". В тарелках всем одинаково положено, не так, как в других семьях: старшему – побольше, младшему – поменьше.

    Хлеб мама делила наточенным остро ножом – крошек меньше, и кусочки одинаковые.

    Спички! Как мне хотелось знать, где их прячет мама! Я бы оттаивала ими окна, хотя бы уголок, чтобы что-нибудь увидеть. Спички! Их обитель знать мог только Эдик. Спросить бы у него, но он рано уехал из дома, а потом про них как-то забылось. Даже Эдику мама не разрешала затапливать печку.

    Наша задача была другой: сходить в дровяник, открыть большой навесной замок, не сломав при этом ключ, набрать и принести дров, нащепать лучины для растопки. Пилила дрова мама с Эдиком, колола сама, а я складывала их в поленницу, уже с тех лет усвоив правила складирования.

Котенок и железная печь

    Кто-то подбросил его нам. Мы рады маленькому существу, обнимаем его, целуем, "домик" делаем. Мама недовольна, но не выкинула.

    – Кончится война, обещаю – возьмем и собаку, и кошку.

    Так и было.

    Как всегда, придя с работы, мама чиркнула спичкой, огоньки начали лизать поленья. Услышали жалобное мяуканье. Где, где? В домике нет. Под печкой нет. Боже мой, а он за разгорающейся поленницей. Открываем кружки, достаем. Жалеем. А весной он не вернулся к нам.

По карточкам

    Талоны, талоны – на хлеб, сахар. Какие они маленькие. Сколько плачевных рассказов выслушали мы за время войны: украли, потеряли. На сколько дней? На месяц? Господи, как же дожить до следующего? У мамы закон жесткий – не брать вперед, тогда говорили – "не отовариваться вперед". А манит-то как! Хлеба-то много получается, так и хочется не уложиться в норму. Нет, мама берет только на один день. Норма хлеба у всех разная. Продавец режет точно по ней, даже крошки при резке идут в вес. Самые маленькие кусочки назывались добавкой. Когда мне разрешили самой покупать хлеб, я уже примерно знала, какой она будет. Тогда можно было не обкусывать края буханки, а съесть "добавку"!

    – Товарищи, хлеб заканчивается.

    – А ещё будет?

    Сегодня нет. Завтра больше привезут.

    Подходит к тебе тогда человек из очереди, из тех, кто стоит подальше, ставит послюнявленным предварительно химическим карандашом номер на руке (где укажешь).

    Если ты первым остался неотоваренным – цифра "1", и так далее. Тех, кто придет завтра и попытается сказать, что они – первые, отошлют в конец очереди.

    – Дяденька, тетенька, поставьте лишний номерок...Пожалуйста!

    – Нет. Не ставьте!

Картошка – пища военного времени

    Когда картофеля было мало, мама чистила кожуру очень тонко, почти как свежую. Мы ее тут же подсушивали на плите печки, она румянилась, скручивалась, и её становилось так мало. Пересыпали в маленькие газетные кульки – это наши семечки. Клубни варились в кастрюле в большом количестве воды, разваривались до жидкого-прежидкого пюре, и мама добавляла в него поджаренную муку, предварительно сделав из нее подобие соуса. Вкусно, полезно, горячо. А хлеба – мало, но мы привыкли.

    А "семечки" из кожуры? Когда нас троих начало от них тошнить, даже рвать, они навсегда исчезли из меню. Мама стала чистить картофель, оставляя толстую-претолстую кожуру. Посолим ее – и на горячую плитку. У кого красивее будет жареный воздушный пузырь, а у кого лопнет? Переворачиваем лучинками.

    1944 год. Это уже не карточки, а талоны. По ним мама получила неслыханное чудо – продукты! Открыла консервы, не то колбаса, не то тушенка. Ключик прикреплен к крышке. Открываем. Запах! Невиданный, неслыханный! Мама режет хлеб, старается намазать всем одинаково – не мажется, надо вынуть содержимое из банки и резать его кружочками. Ещё один новый съедобный продукт – меланж. На вид напоминает разбитые куриные желтки. Женщины в очереди судачат:

    – Это же черепашьи яйца. Съедобны они или нет, мы еще не знаем.

    Мама один раз сделала из него настоящий омлет, сказав, чтоб мы запомнили вкус. Потом мешала меланж с мукой – горячо, сытно и... вкусно. Потому что мама выкупила и жидкое свиное сало – лярд.

    Сухой яичный порошок мама выдавала нам по несколько ложек и велела запивать его теплой водой. Мешала порошок с мукой и на сале пекла каждому по толстой лепешке.

    Впервые тогда мы услышали словосочетание "Международная помощь организации "Красный Крест". По радио часто упоминали в сводках Информбюро СССР об открытии второго фронта.

    Тот же 1944 год. Маме выдали контрамарки на одежду: мне досталась зимняя доха из искусственного меха цвета слоновой кости, подобные потом появились в СССР в конце 70-х годов. Сарафан шерстяной, с ворсом, немнущийся, на двух бретелях – долгожитель. Ботинки белые зимне-осенние со шнуровкой, на толстой подошве, не хотела носить (так как в коже из-за плохой выделки была видна щетина), плакала, когда мама заставляла их надевать. Полосатая кофта долго носилась, не линяла. Мама получила модное летнее пальто черного цвета, его она носила много лет, так как качество было превосходное. Женщины-портнихи рассматривали его крой, технологию шитья.

"Сладкое"

    Сладкое – это свекла, нарезанная кубиками и уваренная в малом количестве воды (подойдет слово "утомленная") в малой кастрюльке на плите или на углях в печи. Остудив, чуть посыпали их солью. Вкус был необычный. Так же мама делала редьку и морковь. Заставляла пить свекольный отвар, обязательно разбавив его водой. Щеки у меня от него были румяные. Какая-то учительница, когда мы одевались, грубовато сказала: "Попова, опять щеки накрасила?", и провела ладонью по моему лицу. Мне не нравился мой румянец, завидовала тем, у кого его не было.

Сахарин

    Кристаллики его хранились в маленьком пузырьке, подвешенном к потолку. Доставала мама его не каждый день. Наливала кипяток в общую кружку, нескольких кристалликов хватало, чтоб сделать воду подслащенной, слегка розоватого цвета. Пробовала сама. Доливала воду. Потом разливала нам.

    – Больше нельзя. Вредно. Врач сказала.

Радио и воры

    Радио – это слово надо бы писать с большой буквы каллиграфическим почерком. Для многих оно было, как энциклопедия. Радио развивало слух, память, общение. "Пионерская зорька" звучала и в войну, и после нее.

    "Тарелку" мы не выключали, и когда делали уроки или болели: вдруг упустим сводку Совинформбюро... об окончании войны.

    Радио замолкало в два часа ночи. После последней сводки ТАСС звучал Интернационал, тогдашний гимн Советского Союза. Мелодию и текст мы знали наизусть. Слушали, запоминали слова и мелодии песен, арии из опер и оперетт. Любили и знали наизусть песни Гражданской войны и довоенные, марши: "Утро красит нежным светом", "Много славных девчат в коллективе", "Хорошо на московских просторах", "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью"… Песни, написанные именно в годы войны, звучали в исполнении академического ансамбля песни и пляски имени Александрова.

    – Вера Ивановна! Ваши-то опять концерт устроили. Форточку открыли. Молодцы!

    Зимой 1942 года ночью в наш общий коридор квартиры вошли несколько мужчин. То ли двери были не закрыты, то ли отмычкой воспользовались. Замок у нас стоял довоенный – воров не боялись, хоть и город. Мама прислушалась: шаги замерли у нашей двери, кто-то попробовал нажать ручку, нажали, чтоб открыть ее.

    – Хозяйка, открывай. Милицейский обход.

    – У меня никого нет. Только дети.

Танцы какие лучше ставить? Конечно, "снежинок". В аптеке есть марля, крахмал. Белые тапочки - самодельные.

    – Открывай!

    В дверь грубо застучали, мы заплакали.

    – Открывай, говорят тебе!

    Мама что-то отвечала, как всегда, вежливо, не повышая голоса. Когда она и мы увидели, как прогибается дверной косяк и вылезает изогнутый замок, заорали уже страшным голосом…

    Устройство радио я не понимала, но, стоя на кровати перед ним, кричала: "Радио! Радио! Помоги-и!" Эдик стоял на узком подоконнике и в открытую форточку кричал: "Люди-и-и! Помогите!"

    Когда вошли трое в милицейской форме, мы, где были, там и остались. Ревели.

    – Что вы не открываете? У второго подъезда человека убили. Надо опознать.

    Мама, как была раздетая, босиком, так и ушла вместе с ними. Потом она записала в своем дневнике (мама его вела много лет, особенно, когда было тяжело): "Иду впереди. Они, чуть отстав, следом. Смотрю, где лежит убитый – нет. Вот и второй подъезд. Мысли не бегут, не говорят... Просто картинки в мозгу: заведут в пустой коридор, все равно никто не выйдет, или увезут, уведут всех детей. Очнулась от голоса одного из них:

    – Иди, иди к своим детям.

    Я ни жива, ни мертва".

    Дверь в комнату разворочена. Уличная – открыта, но замок цел, значит, открыли отмычкой.

    Утром мама пошла в милицию и обо всем рассказала. Заявление ее не попросили написать:

    – Гражданка, идите. Никакого наряда мы не посылали на ваш адрес.

    Так не подтвердился слух о ворах, действовавших на Вагонке под видом милиции.

    В конце 1944 года по квартирам и частным домам, на рынке ходили люди, скупавшие старинные вещи: статуэтки, иконы, посуду марки Кузнецова, открытки и т.д. Мама продала радио, но позднее. На вырученную сумму купила две буханки белого хлеба.

    – Ешьте досыта, но не сразу.

    А ещё пообещала после войны купить патефон и пластинки, Эдику – гитару, радиоприемник, этажерку под книги, но... вместо штор на окна, вместо стеклянных тарелок... Слово сдержала.

Школа

    Школа стала любимой, нет, не из-за учебы, а из-за жизни, начинавшейся после занятий. Скорей бы звонок с урока, и в зал – на разучивание песен, построение физкультурных пирамид, выпуск стенных газет, плакатов, генеральные репетиции хора к районному и городскому конкурсам… В программе должны были обязательно прозвучать три произведения: первое – о Родине, партии, Сталине, второе – классика, третье – русская народная песня. В моде были литературно-музыкальные композиции (монтажи) к красным датам календаря. А это значит требовалась подборка стихов, песенных текстов. Хорошее подспорье урокам русского языка и литературы. Развивались зрительная, слуховая и моторная память!

Уроки

    Иногда уроки начинались с чтения писем, принесенных детьми или учителями, или газет. Классная доска не висела на стене, а стояла на крепких "ногах", на обратной стороне её рисуй, пиши, мел не ограничен. Парты военного образца, к сожалению, ушли в небытие. А были так удобны и правильно устроены для растущего организма. Впереди – маленькие парты для ребят невысокого роста, в конце рядов, на "Камчатке", для тех, у кого высокий рост.

    Наполняемость класса была большой, от 45 человек и выше. Наша 9-я школа закрылась под госпиталь, и мне ещё удалось поучиться в 7-й в смешанных классах. Я боялась незнакомых мальчишек. Мой сосед подметил это и как-то сказал:

    – Тебя никто не тронет.

    И мне стало так легко.

    Не нравились занятия с противогазами, в которых было душно, ощущение резины на лице держалось очень долго. Лыжи были общими, но мы так обносились, что требовать отдельную экипировку не имело смысла.

    У нас с Эдиком валенки были одни на двоих, мы успевали их переодеть, отправляясь в школу в разные смены.

Одежда

    Мы подрастали, довоенная одежда износилась. Мама достала со дна сундука плюшевые бордовые шторы и сшила из них мне и Эдику широкие штаны, называемые шароварами. В магазине покупала одежду и обувь только к 1 сентября. Шапки перешивались из довоенных одеял младшенькой Тамары. Кто-то отдавал пиджак... Помогали люди, не прося и не намекая ни на какие деньги или какой-либо обмен. Чулки были штопаны-перештопаны, с заплатками.

    А как же одеться для выступления в госпитале, на сцене, смотре, проходившем в центральном клубе, клубе Горького? Помогали учителя, подружки. Обувь с чужой ноги, то велика, то мала. Ленты – в косы! Мама режет от белой простыни полоски-ленты, крахмалит, чтобы края не распускались. Танцы какие лучше ставить? Конечно, "снежинок". В аптеке есть марля, крахмал. Белые тапочки – самодельные.

В бараке

    В 7-й случилась авария. День – холод, два… Школу закрыли, а нас перевели в барак на улице Димитрова с печным отоплением, втиснув в него парты. Их не хватает, сидим по три человека. Писать... почти не пишем, не получается. Слушаем учителя и потихоньку засыпаем от печного тепла. Сторож тут же, в классе, смотрит, как топится печка. Свет – тусклый, не хватает лампочек.

    Одеваемся здесь же, в классе, учитель застёгивает, подвязывает нас, закрывает шею, спрашивает, кто с кем идёт. Идём группами. Мы идём с третьей смены. Сумерки, уличные лампочки на столбах горят вполнакала.

Портфель

    А был ли он? Был. С замком посередине, с истерзанной изношенной ручкой, с чернильными пятнами от привязанной в полотняном мешочке чернильницы-непроливашки. Был и пенал, пока не сломался. Портфель износился, железные треугольные ободки, бывшие по его краям, потерялись. Он служил иногда санками, а мальчишкам – еще и мячом. Потом стали шить клеенчатые портфели из суровой ткани, черного жесткого материала, который "брали" с завода, обрези. Маме был знаком 1937-й, поэтому она отказалась от такой материи. В пеналах лежали деревянные ручки с железными перьями.

    Нашей любимой игрой были "перышки".

    – Кто хочет поиграть? Я достал мировое перо.

    Место игры в – подоконник, пол или парта. Щелчок, и перо отлетает к другим перьям. Если играющий задел перо, то весь выигрыш его. Кто помнит названия стальных перьев времен войны? "Семячко", "Рондо", "86", "Чертёжное", "Плакатное", "Лягушка". Я хвасталась стеклянным пером, привезенным папой с войны, и немецкой ручкой с двумя концами, закрываемыми колпачками: в одном – кусочек карандаша или перо, в другом – стиральная резинка.

Тетради

    Как быстро закончился запас тетрадей, и теперь у кого какие, сшитые из обложек, почтовой оберточной бумаги, разглаженных магазинных кульков из-под сыпучих товаров. Любили заводские ненужные чертежи: по ним легко скользило перо. Между газетными строчками нам с братом писать не нравилось. Настоящие тетради тоже были, но их быстро раскупали. Радовались напечатанной на последней обложке таблице умножения. До сих пор храню подаренную тетрадь директора школы № 33 военной поры Л. Ф. Раскатовой, где на последней обложке такой текст: "Продажа выше означенной цены карается Законом".

    Цветные карандаши запомнились в виде огрызков, альбомные листы учителя выдавали только для участия в выставках рисунков.

Кто помнит названия стальных перьев времен войны? "Семячко", "Рондо", "86", "Чертёжное", "Плакатное", "Лягушка"…

    Ох, уж эти непроливайки! Нальёшь много – всё испачкаешь, особенно руки. Нальёшь мало – приходится несколько раз макать пером. Не стряхнешь с пера лишние капли – вот тебе и клякса. Хорошо, что есть промокашка. Поленишься промыть чернильницу, на дне ее собирается густая грязь, которая потом прилипнет к перу. Приходится вытирать его "перочисткой" – несколькими полосками ткани, в середине скрепленными пуговкой. Чернила делали сами: мелко-мелко настрогаешь химический карандаш, добавишь чуть тёплой воды, поболтаешь, и готово! У кого не было чернильницы – приспосабливали пузырёк. К концу войны наш завод Пластмасс выпустил партию коричневых пластмассовых чернильниц. Стеклянные, фарфоровые, пластмассовые чернильницы остались в прошлом, как и фигурные чернильные приборы – папье-маше.

Питание в школе

    Конечно, невозможно помнить все, но в зрительной памяти сохранились два эпизода. Черный кусочек хлеба, положенный на ладонь и посыпанный крупным желтоватым сахаром. Булочки из овса, горячие, вкусные. Ешь быстрее, остынут – не раскусишь зубами, не обобьёшь о край парты.

    Накануне войны вышел фильм "Тимур и его команда", который мы смотрели уже в послевоенное время. Книги А. Гайдара нам читали вслух учителя, воспитатели. Мы хотели быть тимуровцами и стали ими. Собирали ромашку, обильно растущую вдоль улиц, сушили ее на подоконниках, потом сдавали в госпиталь и в аптеку на улице Тельмана.

    Было и более ответственное задание, а для нас – серьёзная, и увлекательная игра. Летом, осенью, весной нужно было обойти вечером несколько домов и проверить, везде ли окна зашторены, нет ли где полоски света. Зимой мама нам ходить не разрешала: холодно, уличное освещение плохое, из подъезда давно украдены лампочки, да и одежда наша не успеет подсохнуть.

Воздушная тревога

    Были у нас и уроки обучения пользованием противогазом. На них рассказывали о возможной воздушной тревоге в Тагиле, о том, как вести себя во время нее. Но не пугали – дети всё же. Год точно не помню, но было лето. Прошёл слух, что в ларьке продают на вес мороженое. Мама решила побаловать нас, дала деньги, бидончик. Бегу по Молодежной к гастроному. Вдруг завыла сирена. Я вместе с другими забежала в ближайший подъезд. Отбой прозвучал скоро. "Учебная, наверное", – переговаривались люди. Бегу к ларьку, а там табличка: "Мороженое закончилось".

    Что была воздушная тревога, мне многие не поверили. Но я видела пропуск, дающий право на передвижение по улицам во время тревоги. Его мне показывала директор школы № 33 военного времени Л.Ф. Раскатова. С ее слов, такой пропуск давали не всем.

Подружки

    Запомнились девочки из числа эвакуированных. Их отцы работали инженерами на 183-м заводе, как тогда назывался УВЗ. Отличались они от нас хорошей одеждой, полной учебной экипировкой. Завтраки приносили из дома. Я сидела за партой с одной из них, она угостила меня бутербродом с маслом и сыром. Но все время "угощаться" мне было неловко, и во время её завтрака я убегала играть в коридор.

    Однажды эта девочка сказала, что ее мама приглашает меня в гости. Придя к ним в дом, я удивилась простой обстановке, подошла к книжным полкам. Мне разрешили взять книги домой. Её мама подробно расспросила о моей семье и пригласила раз в неделю приходить, чтобы мыться в горячей ванне. Звали эту девочку Женя.

    С другими эвакуированными познакомилась в художественной самодеятельности. Инна Мордвинова, Лена Набутовская, Инна Барская, Вера Веремьева… Нас всех сблизило творчество: танцы, пение, рисование, обсуждение книжек, которые читали.

    Другая подруга – из местных, ее мама была врачом, фамилию, к сожалению, не помню.

    – Пойдем ко мне, я плохо открываю замок. Поможешь.

    Открыли, и сразу на кухню, зажигать примус, на котором стояла сковорода с картошкой.

    – Сегодня мама не придет на обед, поэтому разрешила кого-нибудь пригласить в гости!

    Едим, без хлеба.

    – А этот уголок картошки маме оставим.

    Приглашает раз, другой. Всезнающая моя мама, узнав об этом, сказала, как отрезала: Чтобы ходить в гости, надо и к себе звать. Чем мы можем угостить эту девочку?

Нина

    Учительница попросила помогать Нине по русскому языку. Она пригласила в гости:

    – Пойдем ко мне уроки делать. Пончики есть. Мамы дома нет.

    Уроки сделаны. Я съела два пончика.

    – Пойдем ко мне, что-то покажу, – говорит Нина в другой раз.

    Пришли к ней домой, она попросила меня помочь вытащить сундук из-под кровати.

    Отодвинули кровать, достали одежду из сундука, внизу лежали газеты. Она отвернула уголок, а там – слой яичного порошка.

    – Ешь, сколько хочешь!

    О пончиках и порошке я не сказала ни маме, ни Эдику. Инстинкт сработал?

Эмма

    Совхоз "Зональный", где жила Эмма, находился далековато от нашей 7-й школы. Зимой в окна мы видели, как ее подвозили на лошади, в теплых санях, как в сказке. Она угощала нас морковкой, иногда репой. Одно время многие из нас жевали жвачку – вар. От него зубы не чернели.

    – Зачем вы его жуете? Я привезу вам жмых, – сказала Эмма.

    Жмых был сытным, сладковатым, полезным. Она рассказала, что есть жмых первого и второго сортов. Несколько девочек и я побывали у нее в гостях. Бабушка и мама Эммы угощали нас молоком, творогом. В совхозе впервые я увидела силосную яму, быков на цепи и... подснежник.

В людях

    Некоторое время я ходила водиться с маленькими детьми. Первый раз пришла к учительнице, у которой был сын, он часто плакал, и я смешила его. Деньги мама отказалась брать, и меня только кормили. Квартира у учительницы была со всеми удобствами, тёплая.

    Водилась с мальчиком Сережей в семье начальника пожарной службы Бондина. Жена его тоже работала в "пожарке". У них был телефон. Я научилась говорить по нему, звоня в школу по любому поводу – лишь бы позвонить. В мои обязанности также входило в обед поставить корове пойло. Коров я боялась, поэтому не всегда бедное животное было напоено. Приходя с работы, тетя Зина шла к корове, видела опрокинутое ведро, смеялась и говорила мне: "Не выйдет из тебя доярки". Кормила обедом, поила молоком, да еще с собой наливала банку.

Тетя Маруся

    Под нами на первом этаже жила добрейшая приезжая тетя Маруся. Как только поспевала черника, она сразу в лес и возвращалась с полным ведром ягод. На улице расстилала простынь, высыпала на нее ягоды, перебирала и очищала их от лесного мусора. Мы располагались тут же, на корточках, – ждали, когда она нас угостит ягодами похуже. Самые лучшие уносила на рынок, где товар у нее раскупали быстро, так как стакан она насыпала с "горкой".

    Умела тетя Маруся делать конфеты величиной с карандаш. Иногда что-то подгорало, она открывала окна и двери настежь, выгоняя запах, который мы чуяли, где бы ни находились. Знали, что тетя Маруся высыплет на бумагу не получившиеся, сломанные конфеты. Их у нее не так быстро раскупали, она приносила остатки и, ломая их, чтоб хватило всем, угощала нас.

    Зимой мы угорели. Мама на обед пришла проведать нас, а мы – никакие. Мама рыдает, трясёт нас. Сбежались соседи. Тетя Маруся, запыхавшись, принесла полную чашку квашеной капусты:

    – В нашей деревне капустой лечат. Чем кислее, тем быстрее хворь выйдет.

    Она была шутливой, веселой, прибаутки находились у нее для всех. Однажды мы услышали громкий плач – тетя Маруся получила похоронку на младшего брата. Не поверила. Может, он в плену? Может, жив? Пригласила ворожейку, их тогда было много, на чем только не гадали. Я напросилась посмотреть.

    Гадание происходило в темном коридоре. Женщина смяла в комок газету и подожгла ее. Бумага обуглилась, стала распадаться. На стене замаячили тени.

    – Смотри, хозяйка, сама.

    Все, кто присутствовал при гадании, четко увидели незнакомые дома, могилу, крест.

    – Значит, правда, – тихо произнесла тетя Маруся.

    Вскоре она уехала, мы провожали её до дороги кричали наперебой "До свидания".

Рынок

    Рынок военного времени, в быту – "колхозный". Народ здесь толкался разношёрстно одетый, особенно зимой. Женщины для тепла повязывали головы детскими одеялами. Много людей было там, где продавали хлеб – не открыто, а из-под полы. Буханка стоила от 180 до 300 рублей. Ещё больше народа собиралось там, где торговали вещами.

    Ребятне было на рынке интересно, как кино смотришь, а потом рассказываешь об увиденном друзьям.

В пионерлагере

    Запомнила хлеб, нарезанный половинками, четвертинками, одни кусочки сверху чуть посыпаны солью, другие нет – на выбор покупателя. Сливочное масло, подтаявший кусочек – весной, зимой – ровный маленький кубик. Оно лежало на плотной кальке. Подошли незнакомые мальчики. Один сказал:

    – Тетенька, почём во-о-о-н тот кусок? Да не этот... во-он тот, с краешку.

    В руках у него деньги, чтобы продавец видела – купят!

    Мальчишка тянет руку к "приглянувшемуся" куску, а его товарищ в это время успевает украсть масло. Заговорили, отвлекли...

    Молоко продавали в банках, стаканах, пол-литровых бутылках заткнутых пробками из туго свернутых газет.

    – Женщина, бери бутылку. Вернешь её, продам подешевле...

    – Семечки... жареные... пробуйте...

    Тут же лежат готовые газетные кулечки, но мы, ребятня, просто оттопыривали карманы, и торговка заученным жестом высыпала в них семечки.

    Раздолье мальчишкам, они пробуют семечки у одной, у другой продавщицы. Критикуют стаканы: то края обмотаны изолентой, якобы осколок, или трещины, то на дно неприметно подклеена калька. Стаканы у кого по 180 граммов, у кого по 200 или 250.

    – Не-а! Твои не купим. Пережаренные.

    – У-у-у, шпана проклятая... Пошли отсюда! Напробовались уже!

    От столба, поддерживающего крышу торгового ряда длинный электрошнур тянется к ящику. Внутри зажигается лампочка, сверху в ячейках – сырые яйца. Включишь, и видно, свежее яйцо или нет. Но здесь покупателей мало.

    В отдельном ряду торгуют книгами, открытками, старинной утварью, статуэтками, чернильными наборами, стеклянными вазами, фарфоровыми подстаканниками, серебряными ложками, портсигарами, запонками, брошками... В жаркую погоду все это добро лежит на простыне прямо на земле.

    Летом дети продавали обыкновенную воду, нас с Эдиком знакомые ребята тоже уговорили на это дело. Позже ближе к домам стали появляться колонки – величайшая радость и удобство для хозяек. Белье выстирают в корыте дома, а полоскать несут к колонке. Развешивали на улице, но караулили. Однако вскоре полоскать белье из колонок запретили, чтобы не разводили сырость.

Молодежная

    Молодежная улица с начала 30-х годов была главной на Вагонке. На четной стороне в жилых домах располагались небольшие магазины (помню продуктовый), парикмахерская. Вдоль улицы сидели чистильщицы обуви. Движения у них были заученные, точные – профессию свою уважали и любили. Здесь же находился ремонт обуви.

    Но самой главной достопримечательностью были гадалки, ворожеи. Запомнила мужчину, с морской свинкой, которая вытаскивала записочки с "предсказаниями судьбу" вперед на месяц, два, год. Люди верили им, и я верила тоже. Эдик обсмеял меня и подробно рассказал о "мудрости" хозяина и "мудрости" свинки. Много народу собиралось у старенькой бабушки, которая гадала на сушеных черных бобах.

    Повсеместно гадали на картах. Как-то на улице появилась совсем молодая гадалка, на русскую не похожая. У нее были новые карты. Мы бегали к ней, смотрели, запоминали и... делали с них свои карты. Кто-то научил нас играть. Играли на завалинке дома, у сараев, в подъезде... пока родителей нет дома. О деньгах не было речи. Но для "дурака" придумывали самые смешные задания: кукарекни, обеги дом, запрыгни на второй этаж на одной ноге, вырви у такого-то соседа морковку, принеси попить воды…

Стеклышки, фантики

    Вагонка запомнилась на много лет своей чистотой и ухоженностью. Я ходила в магазин, на рынок, на колонку за водой, в гости босиком. За документами после окончания 7-го класса школы тоже пошла босиком, по привычке. Вернулась, пройдя уже рынок.

    Мы собирали и играли в стеклышки не одно лето. За ними ходили к "богатым" домам, т. е. многоэтажным, каменным. По дороге все рассматривали, какие там шторы на окнах, какие цветы на подоконниках. Вдоль тротуара стояли ларечки, где шедшие с работы мужчины могли купить маленький стаканчик водки.

    Ларек с мороженым особенно привлекал мое внимание. Мороженое доставали из фляги, укладывали в формочку, на дне которой лежала хрустящая вафля, потом трамбовали, сверху тоже клали хрустящую вафлю и выдавливали наружу железным стержнем. Облизывать, смаковать мороженое надо было с боков и только потом съедать. Запомнила две цены: маленькое продавалось за 6 рублей, большое – за 12.

Охрана

    Про воров мы знали. Взрослые наказали нам, что никто из посторонних не должен знать, в какой квартире дома никого нет. Это была необходимая предосторожность. Если кто-нибудь чужой спрашивал: "Папа дома или воюет?", надо было отвечать: "Дома, спит, с работы пришел". Если просят: "Девочка, напои водичкой", говоришь: "Дяденька, квартира закрыта, ключ у мамы. Она скоро придет – вон магазин".

    Как бы мы ни играли, ни бегали, а были начеку. Жильцов в квартире много, сушить белье негде. Первые кражи сохнущего на улице белья были выборочными, и женщины не сразу замечали пропажу. Веревки, натянутые между двумя столбами, не снимали на ночь ни до войны, ни в первые недели войны. Затем белье стали вешать как можно выше, для этого брали большую палку (жердь), одним концом упирали в землю, другой конец с прикрепленной веревкой с бельем поднимали вверх. Веревка была общественной, выдавал ее управдом. Когда она изнашивалась, ее укорачивали, "обновляли" узлами. Охраняли белье дети, не важно, сколько кому было лет. Пробовали зимой сушить в уличном коридоре, но и оттуда тоже крали. Вырезали стекла в подъезде на втором этаже, выворачивали лампочки, а других не выдавали. Мы привыкли к темному подъезду.

    На топку разбирали тротуары, весной, обходя грязь, мы перепрыгивали на оставшиеся доски. Или приносили камень и укладывали его в ямку – лужу. Ям и луж стало больше, мы и рады – есть, где отмыть грязь с подошвы. Не нести же ее нам четверым в одну комнату. До войны обувь стояла в общем коридоре, а теперь боялись кражи. Вдруг кто-нибудь не закроет дверь на ключ.

Инвалиды, раненые

    Их было много. С костылями, кто с одним, кто с двумя. Помню двух молодых румяных девушек без обеих ног. Улыбки на лицах, наигранно веселый разговор – они в непривычной обстановке тыла, их подлинные друзья-солдаты остались на войне. Калеки как-то очень быстро исчезли с улиц. "В госпитале в Свердловске жить будут на государственный счет", – говорил народ.

Пленные немцы

    "Ребята! Немцы! Пленные. Ай-да, смотреть!" Железнодорожные пути проложены через дом от нашего. Они проходили от станции Уралвагонзавод до Красного Бора. Отделяли нас от рынка. На открытой платформе сидит, свесив ноги, пленный немец и безучастно смотрит на нас. На другой стороне другой пленный играет на губной гармошке: то незнакомый марш, то нашу "Катюшу". Паровозный гудок, и мимо нас на тихом ходу проходят вагоны и платформа с двумя немцами.

    Когда пленных под конвоем с собаками вели на работу или с работы, нам хотелось кричать им в след что-нибудь злое, обзывать. Листаем словари, ничего не получается. Да и взрослые останавливали наши порывы, камешки бросать запрещали конвоиры.

    Было время, когда немцы ходили по улицам свободно, покупали на рынке молоко. Увидев детей, останавливались, что-то говорили на своем родном и коверканном русском языке, показывали фото своих детей, гладили нас по головам. А мы, отвыкшие от отцовского внимания, забывали о "мщении".

День Победы

    Вожусь с мальчиком, сыном учительницы. Смотрю на часы – скоро ли она придет? Открывается дверь.

    – Люся! Война закончилась! Беги скорой домой!

    Иду мимо домов, во дворах, на улице группы людей, обнимающихся, кричащих, кого-то зовут выйти во двор. Открываются окна, форточки: "Что, где, что случилось?" В ответ хором раздается: "Победа!"

    Война закончилась! Иду мимо госпиталя, раненные толпятся у окон, кричат, машут забинтованными руками: "Конец войне", "Ура!"", "Победа". Бегу вдоль барака, миную ресторан, свою школу... Бегу, тороплюсь. Домой! Только домой. Дома Эдик, мама на работе.

    По радио голос Левитана периодически повторяет текст Акта о капитуляции фашистской Германии. Тогда же мы впервые услышали нами гимн Советского Союза.

    "Эдик! А где папа? Война закончилась, а он когда придет?"

    "Люся! Война закончилась, но солдат не отпускают так быстро. Скоро придет".

    У меня плаксиво-тревожное состояние. Беру Руслана, и мы вливаемся в уличный круговорот.

    "Славка! (так мы в семье звали Руслана), – жму руку брата. – Папа скоро вернется!"

    Мальчишки орут: "Ур-ра! Гитлеру капут! Ур-ра!"

    Сосед Юрка достает из кармана конфету, украденную на рынке, обтирает рукавом рубашки: "Славка! На! Ешь!"

    Вечером уставшая от работы и впечатлений пришла мама.

    Фото из семейного архива.

    Литература: Газета "Тагильский вариант" №21(204) от 04.06.2015; №22(205) от 11.06.2015; №23(206) от 18.06.2015.

Главная страница