Репортеры
Репортер середины двадцатых годов - человек непоседливый, проводящий большую часть жизни в поездах и прокуренных кабинетах редакций. Иной, пробыв в городе недели две, чтобы подкормиться, выклянчив гонорар под будущую статью, исчезал.
Однажды весной, когда на полях ещё лежал снег, в нашей редакции появился молодой человек, одетый не то в домотканный старинный армяк, не то в демисезонное, доношенное до предела пальто с оборванными пуговицами. Мокрые валенки оставляли на полу лужи.
- Поэт Сергей Зверев:
Он сунул секретарю сложенный вдвое печатный листок, на лицевой стороне которого был его портрет, а на развороте два стихотворения: "Рикша" и "Трактор".
Задержавшись в редакции на месяц, сей поэт писал фельетончики на местные темы. Оказывается, он пересек всю матушку Сибирь и, по его словам, посадив "Рикшу" на "Трактор", заезжал во все попутные города, где были редакции.
Об его отъезде из Тагила сотрудники редакции узнали из появления квартирной хозяйки, у которой жил поэт. Рыдая, старушка заявила, что жилец не заплатил ей ни копейки и исчез.
Те годы были богаты подобными гастролерами.
Я приобщился к репортерскому племени в молодые годы. Много обил порогов прокуратуры, суда, районных отделений профсоюзов, добровольных обществ МОПР, ОСОАВИАХИМ, клубов. Тогда "синяя блуза" устраивала выезды в деревни, и под окнами деревенских попиков раздавалось: "Мы на небо залезем, разгоним всех богов".
Чаще всего я брал материал у секретаря суда Липочки. Она давала мне протоколы судебных заседаний, я дарил ей шоколадку. Не любил описывать съезды профсоюзов: сколько проведено собраний, сколько убыло и прибыло членов, получено взносов и тому подобное. Приходилось на ходу постигать азы политграмоты: я был политически малограмотен, невежествен. Но работа репортера давала возможность видеть жизнь во всём её горячем биении.
Меня поучали старшие товарищи:
- Язык! Язык репортажа должен быть точен, краток, исчерпывающе ясен.
Руководитель литературного кружка, сладко зажмурив глаза от удовольствия декламировал: "Сыграй, цыганка, что-нибудь такое, чтоб вспомнив я угаснувшие дни, не знавшие ни счастья, ни покоя." Как всё просто, как всё лирично у Есенина! почему вы так не пишете, стихоплеты?
Дух РАППА (Российской ассоциации пролетарских писателей) носился в редакциях, как дух святой. Гремел голос Маяковского.
Как-то пришло письмо на моё имя от одного гастролёра, пронёсшегося через редакцию, как комета: "Пишу тебе из Сарапула, вундеркинд . Редактор – отец родной. Сарапульские бюргеры и набобы сидят в пивных, пожирают поросят под хреном и беспрерывно судятся. Если ты ещё не мёртв, вали сюда. Я иду на Саратов."
Я был свободен, жаждал перемены мест. А почему не поехать людей посмотреть, себя показать? Решено – еду!
Гуляю по Перми. В ожидании парохода, идущего вниз, поднялся на крутой яр под названием Козий загон , любимое место прогулок пермской молодёжи. Пью удивительно ароматный, настоянный на мяте квас. Гудят пароходы, тянут баржи, по шатким сходням цепочкой идут крючники, прихватив крюками шестипудовые мешки с мукой и солью.
Но вот и мой пароход, идущий до Астрахани. Не успели ещё отойти от пристани, как на верхней палубе сбилась кучка любителей пения. Над берегами разнеслось: "Из-за острова на стрежень. . . " Я не раз ездил в детстве на пароходах, и ни одна поездка не обходилась без печальной повести о бедной персианской княжне, брошенной в воды Волги грозным атаманом.
Интересных собеседников не нашел. Обратил внимание на одну девицу, сидящую на верхней палубе с толстой тетрадкой на коленях, которая была открыта так, что давала возможность каждому проходящему мимо понять, что перед ним сидит поэтесса и сочиняет стихи. На ней красный беретик, такой же цветной жилет, но бледное анемичное лицо далеко уступает в яркости костюму.
Присаживаюсь рядом на скамью.
- Никак не могу подобрать гифму к слову "гьемит", - говорит девица: она не выговаривает "Р". – Вот послушайте: над могьем гьозный шум гьемит, а мачта...
- Гнется и скрипит, - заканчиваю я..
- Пьявда! Как это я не додумалась...
Как ни плохо я разбирался в стихах, я понял, что поэтесса далека от поэзии. Стало невыносимо скучно.
На одной из остановок сбегал на пристань, купил огромную связку баранок на мочальной веревке, повесил на шею и спустился на нижнюю палубу.
- А вот и баранки, - услышал я весёлый голос. – Присаживайтесь к нам, молодой человек!
У бухты канатов сидели три молодых девушки - учительницы, возвращавшиеся из Перми с каких-то курсов. От милых лиц деревенских девушек так и веяло ароматом полей и лесов. Они пили чай из большого жестяного чайника, черпая мед из деревянного боченочка, и мои баранки пришлись кстати. На девушках ситцевые простенькие платьица, а на ногах хорошенькие лапоточки.
- В ботинках-то мы бегали только в Перми, а здесь ладно и до деревенски, - простодушно заметила одна из них.
Весь вечер я провел с этими девушками, слушая их брызжущие смехом рассказы про школьные дела. Не заметил, как заснул . А когда проснулся, девушек уже не было.
Шлепают плицы колес, мимо текут чарующие берега красавицы-Камы. На носу стоит матрос, машет шестом, кричит: "Под табак!" Откуда взялся этот "под табак" при замере глубин дна? На верхнем мостике застыл капитан в мундире с золотыми шевронами на рукавах . Бог, Саваоф!
На верхней палубе гуляют пассажиры первого и второго классов: непманы в манишках под пиджаками, их подруги в шикарных платьях, с разноцветными зонтиками.
Я пассажир третьего класса. Это общие каюты с жесткими диванами, населенные разношерстной публикой, в основном служащими советских учреждений, учителями, одним словом, теми, кто носит титул "чистая публика."
Есть ещё четвертый класс – нижняя палуба, заваленная дровами, бухтами канатов. Здесь густо от пассажиров: русские, марийцы, мордва, коми-пермяки, чуваши, вятичи, украинцы, татары. Богатый материал для этнографа! Смесь одежд, головных уборов: вышитые холщовые рубашки малороссиян, современные пиджаки, толстовки, старинные зипуны и казакины, жилетки, надетые на голое тело; кепки с пуговкой наверху, войлочные шляпы, картузы разных фасонов, женские цветные платки. А обувь от лаптей с мочальными шнурами, обвитыми вокруг онуч, деревенских шкотов из целого куска кожи до сандалий, сапог гармошкой и козловых женских ботинок.
Большая семья цыган расположилась на огромном одеяле. Цыганята с глазами, как вишни, тянут грязную ладошку: "Дай денежку!" Цыганки в широких сборчатых юбках, гремя монистами, хватают за полу: "Давай, красивый, погадаю!"
На корме, пристроившись на бухте канатов, молодой парень играет на гармошке, рядом девчонка в полосатых чулках поёт тоненьким голоском, потом с тарелкой обходит пассажиров.
В толпе юлит монашек в камилавке, достает из-под полы крестики и иконки Казанской богоматери.
Прошли мимо небольших городков Оханск и Оса. В последнем, говорят, побывали войска Пугачева, а в 18 году прошли ожесточенные бои. У села Гольяны на берегу Камы далеко виден обелиск, установленный в память героических битв. Впереди Сарапул. Прочитал в справочнике: "Дочь сарапульского городничего Надежда Дурова, "кавалерист-девица", была ординарцем Кутузова во время Отечественной войны 1812 года".
Высаживаюсь на пристани в Сарапуле. На одной из улиц, круто поднимающихся в гору, вижу двухэтажный дом, на окне которого наклеена бумажка: "Сдается комната". Знакомлюсь с хозяйкой Марией Петровной, которая сразу начинает греметь самоваром. Маленькая, шустрая, у меня впечатление такое, точно она катается на колесиках и состоит из одних колобков. На большой нижний поставлен поменьше, а все венчает голова с шишкой на затылке.
Комната маленькая, без двери: вход завешивается цветной простыней. Но дешевизна, дешевизна! Личико у Марии Петровны розовое, чашки в розах, занавески на окнах розовые. Ну, думаю, наверное, у меня здесь будет розовая жизнь.
Пьём чай. Хозяйка пьёт вприкуску с мелко наколотым сахаром. Интересуюсь, почему так скрипит пол.
- Так дом-то старый, ему более двухсот лет. Его строил ещё наш дедушка при Петре Первом. Мы ведь кожевники. Дедушка торговал кожей. В городе и сейчас работает кожевенный завод, да ещё чуть не в каждом доме есть чеботари. Вам сапоги не надо сшить?
Старушка на минуту задумывается.
- А мне приходится изворачиваться. На верхнем этаже держу квартирантов, а дочь Вера шьет одеяла. Да какой от этого достаток?
В комнату вошла девица, полнотелая, с круглом, лунообразным лицом.
- Моя дочь Вера. Знакомьтесь.
Вера протягивает руку, в которой утонула моя ладонь. Бросила на меня оценивающий взгляд.
- Вы не чеботарь? У нас вам покажется очень скучно.
- Женихов-то ноне кот наплакал, - говорит Мария Петровна. - Сватался один, да так, сосулька, стручок, да ещё глухонемой.
- Мама, перестань!
Что ж, попробуем пожить в этом тихом уголке. Как я потом узнал, Вера была добрейшим существом. Весь день сидела в комнате, шила из цветных лоскутков одеяла и все время напевала под нос что-то тоскливое и унылое. Она была уже в годах.
- Вот вы пишете в газетах, - говорила она, вдевая нитку в иголку. - Напишите про нас, незамужницах. Жизнь уходит, и молодость уже прошла. А дальше что? Сбегаешь с Зиной в кино, сходишь на пристань, посмотришь на пароходы, и так хочется куда-то уехать.
Иногда заглядывала ее подруга Зина с гитарой. Она была хорошенькая, много моложе Веры, и мне казалась грубой, как большой бант на грифе ее гитары.. Чаще всего играла вальс "Оборванные струны". Но иногда бросла гитару на диван и пускалась в пляс. Хватала за руку Веру, стаскивала со стула, и старый дом начинал стонать . Заглядывала Мария Петровна.
- Верушка, да перестань трясти своим толстым задом. Дом развалится.
Брожу по городу. Двухэтажные дома утопают в яблоневых садах. Рядом Кама, украшенная по песчаным берегам рощами дубняка. Около пристани расположились пивнушки. В пригороде у самого берега ютятся какие-то землянки, населённые людьми с испитыми лицами, похожими на бродяг из рассказов Горького.
Репортажного материала в сонном городе было скудновато, и часто, вместо восхитительного поросёнка пол хреном, я довольствовался помидором и куском хлеба. Опять неожиданно получив письмо от Рудняка: "Вундеркинд! Ты ещё в Сарапуле? Я кончил с Саратовым и иду на Астрахань. Кормёжка здесь богатая. Бросай всё и вали сюда".
Снова пароход, идущий вниз. Провожать меня вышла Вера. Когда прощались, она вдруг прислонила голову к моей груди, из её глаз полились слёзы.
- О, как хочется куда-то уехать! Есть же такие счастливые люди на свете!
Она долго махала мне платком.
Саратов с палубы парохода пол сентябрьским солнцем открывался белокаменными громадами на берегу матушка Волги. Город университета и купцов, торговых контор, огромных рынков, куда на верблюдах доставляли товары из южных областей.
Надо было где-то переночевать. Ткнулся в один из домов, про который мне сказали, что там пускают приезжих. Но среди ночи меня растолкал милиционер и потребовал удостоверение личности.
- Как ты сюда попал? Здесь же малина.
Я со сна решил пошутить:
- А смородины здесь не бывает?
- Ты что, младенец? Здесь же притон. Тебе здесь не место.
Так со мной в славном городе Саратове чуть не случилась беда. Утром пошёл искать квартиру. На одной из окраин зашел в небольшой дом. Старик и старуха занимались торговлей углем. Ни о какой комнате не могло быть и речи. Старуха встретила меня приветливо и предложила место на полатях, где уже обитало два плотника. Кроме стариков, здесь ещё жила их сноха Манефа с двумя маленькими ребятишками. Делать было нечего, пришлось здесь остановиться в ожидании лучшего.
В тот же день зашёл в редакцию газеты "Советская деревня". Предложил свой рассказ секретарю. Просмотрев его, тот сказал:
- Пишете вы грамотно в живо. Но согласитесь, что тема рассказа не свежа. Мельник расплатился со своей работницей облигацией государственного займа, которая выиграла. Это банально. Вот что я могу вам предложить: у нас уволился один из работников, а необработанного сельского материала скопилась целая гора. Одним словом, предлагаю вам место литературного сотрудника с окладом 60 рублей.
Дело устроилось. Но вопрос с квартирой оставался открытым. Старики возвращались с базара поздно вечером, ели жирные щи. Со стола не сходила водка. От снохи Манежи, тихой женщины, не услышишь ни слова. Ребята: Гришутка и Сонька – вечно холили грязные, с грязными ручонками и в замусоленной одежде. Электронная версия historyntagil.ru. Я прожил здесь недели две, примирясь с колонией клопов и страшной грязью.
В то время в Саратове проходила кампания по ликвидации неграмотности. Пункты ликбеза были не только в клубах, но и в частных домах. Однажды я предложил старикам:
- А почему бы Манефе не походить в ликбез?
Старик разгневался, стукнул по столу кулаком:
- Поим, кормим, одеваем. Сыты, одеты. Какие ещё ликбезы?
Как-то во время обеда в столовке рядом со мной оказался паренёк с острым личиком. Разговорились. Назвался студентом Мишкой.
- Тебе нужна квартира? Проще пареной репы. Мой товарищ уехал из Саратова, и освободилась квартира. Комната очень приличная и уютная. Но учти: хозяйка – вдова и пускает только одних студентов, по её мнению, людей проверенных и безопасных. Все боится, как бы её не прирезали.
Так я стал "студентом". Комнатка оказалась очень уютной: кровать, стол, стул. Хозяйка, этакая гранд-дама, говорила басом. Внимательно меня осмотрев, спросила:
- А вы на самом деле студент? А то ходят всякие архаровцы, того и гляди прирежут.
Я заверил, что никого в жизни ещё не прирезал.
Жизнь настроилась. По вечерам с Мишкой смотрели Монти Бэнкса, Пата и Паташона, Мэри Пикфорд, Дугласа Фербенкса. Посещали лекции.
Однажды в Саратов приехал поэт Иосиф Уткин и выступил в одном из клубов. Вся местная богема пришла в ажиотаж. Уткин ходил по сцене, читал свои стихи, размахивал сумкой на цветном шнуре. Впечатление было такое, точно отбивал своей сумкой наскоки местных поэтов.
Живя на новой квартире, я частенько заглядывал на старую. Ребята с восторгом встречали меня и бросались обнимать.
- Дядя Сева, зачем так редко к нам ходишь?
Как-то принёс подарки: Гришутке деревянных солдатиков, а Соне матрёшку. Девочка мне чем-то напоминала Козетту из романа Виктора Гюго "Несчастные". Я так её и называл – Соня-Козетта. Прошло много лет, но почему-то личики ребятишек глубоко запали в памяти. Где вы сейчас, Гришутка и Соня-Козетта?
А дни незаметно шли. В конце декабря я получил из дома письмо с просьбой вернуться в Тагил. Так закончилась моя одиссея.
В.А. Симонов