Тарелка супа

(рассказ-быль)

    Запомнилась мне станция Арысь,

    Ступени, лестницы, ведущие к вокзалу.

    На них в голодном обмороке я лежала.

    Мелькали лица, мчались поезда,

    А из меня тихонько уходила жизнь

    Жизнь уходила из моего маленького детского тела, расчесанного, в коростах; из моих черных, давно не мытых рук, в квадратных трещинах, по которым сочилась кровь (наглядное пособие по биологии – клеточное строение кожи).

    Меня ничего не занимало, ничего не трогало. Я уподобилась тупому, голодному животному с мыслями только о еде. Мне было все равно, где находиться. Двигаться я уже не могла, да и не хотела.

    Поначалу мама брала меня с собой. Мы стояли в длинных очередях, то за билетами, то за рейсовыми карточками, то за хлебом. Но нам редко удавалось добыть чего-нибудь съестного. Я не могла и не хотела ходить вместе с мамой. Она, сама обессиленная, тащила меня за руку. А у меня было одно желание: лечь и не двигаться и ничего не добиваться. И мама стала оставлять меня на привокзальной площади, или на перроне.

    Ко мне привыкли, и я привыкла к служащим вокзала, к милиционерам и людям, сидящим на узлах, чемоданах, тюках.

    Когда к перрону приближался поезд, все спешили к вагонам; начиналась суета и давка. Меня, спящую в голодном обмороке, обходили стороной, иногда наступали на мои ноги, я инстинктивно сжималась в комок, пробуждаясь, но, не открывая глаз. Потом поезд уходил, суета исчезала. Неизменной оставалась только широкая лестница, ведущая к зданию вокзала. На ней почти всегда сидел старик, расставив ноги, облепленные зелеными, крупными мухами. Иногда он уходил туда, где было теплее, где сильнее пригревало солнце. И за ним вслед летел рой мух. И они вновь облепляли старика, особенно его штаны, размещаясь там треугольником.

    Все это не трогало и не занимало меня, а лишь фиксировалось в моем мозгу, чтобы потом, много лет спустя четко проявиться, отпечататься, как фотография по старому негативу.

    Моим любимым местом был перрон. Там я, чаще всего, дожидалась маму. Вещей у нас не было. Только две котомки – мамина и моя. Я выбирала место, наиболее прогретое мартовским солнцем, из котомки доставала книгу "Рассказы Л.Н. Толстого", открывала безразлично какую страницу, пробегала глазами 1-2 фразы и сразу же засыпала. Ветер перелистывал страницы, иногда на них ступала чья-то нога, но я отключалась от шума и суеты, от спешащих куда-то людей, нагруженных узлами и чемоданами. Вероятно, это выглядело странно, нелепо, несовместимо: голодный ребенок, нищенка в рваной обовшивленной одежде и книга. Но так было. Эта книга большого формата, в светло-зеленом переплете, была моей единственной вещью, моим сокровищем. Она мне напоминала о том времени, которое называлось "до войны". В том времени остались школа, друзья, игры, жизнерадостная мама, родственники. И сколько хочешь хлеба. И я до сих пор помню, как мне досталось мое сокровище.

    Когда мы с мамой уходили из высокогорного аула, с мечтой пробраться на "землю обетованную", на нашу родную Украину, то были последней семьей эвакуированных, покидавших это селение. Но там оставалась, каким-то образом попавшая в аул, польская семья, может быть, сосланная туда еще до войны. Они держались особняком. И что особенно поражало меня – женщины носили длинные платья. Старая полька, как-то тепло относилась к нам. Вероятно оттого, что мама знала польский язык. Эта женщина, когда мы собрались в дальнюю дорогу, подарила нам красивую наволочку, вышитую белой гладью, с перламутровыми пуговицами.

    -Возьмите, - сказала она, - может, поменяете на кусок хлеба. Это все, что осталось от моего приданого. Очень хочется вам помочь.

    Но хлеба за наволочку из тонкого полотна никто не давал. Люди любовались красивой вещью и возвращали обратно. И тогда мы срезали замечательные, прямо-таки перламутровые антикварные пуговицы и предложили женщине, торговавшей луком и книгами. Она нам дала взамен большую луковицу, а впридачу - ещё и книгу. А из наволочки получилась котомка. Совсем скоро она из белой превратилась в черную и нисколько не напоминала чудную вещь, на которую клала когда-то свою ухоженную головку польская панна, попавшая затем в страшный водоворот ссылки и войны.

    - Вставай и уходи отсюда, - говорит, расталкивая меня, милиционер. Я послушно встаю и вижу, что перрон пуст. Беру свою котомку, отхожу несколько шагов. И опять укладываюсь. Милиционер безысходно машет на меня рукой, - что мол, с ней поделаешь! – И убегает по своим делам.

    А на передний путь подходит товарный поезд. Телячий вагон останавливается напротив меня. Я открываю глаза от какого-то непривычного лязга. Это красноармеец с ружьем открывает засов вагона. И сразу же, даже я, немытая, грязная чувствую резкий запах мочи, идущий оттуда. Я замечаю, что в теплушке люди; они лежат на нарах, стоят у входа и говорят на непонятном мне языке. Есть дети, и даже совсем маленькие, они плачут.[1] Из вагона спускается худая женщина, вся в черном одеянии, с двумя пустыми ведрами. Часовой задергивает большую дверь на колесиках. Женщина под конвоем отправляется в голову поезда. Вскоре они возвращаются с полными ведрами. Конвоир помогает женщине. Он держит в одной руке ведро, а винтовку – на левом плече. Значит, там, в голове поезда, можно достать что-нибудь съестное, - думаю я. Достаю из котомки консервную банку, она мне заменяет всевозможную посуду и отправляюсь. Действительно, после паровоза, первый вагон – походная кухня. Я протягиваю одному из поваров свою баночку. Он, ругаясь, наливает мне из большого котла какой-то темной жидкости. Это что-то мутное, но вижу, что на поверхности плавает крошечный кусочек мяса.

    Я пью это варево, кусочек попадает мне на язык, и я ощущаю, что это - мыло. Обыкновенное хозяйственное мыло. Я плююсь и вижу, как повара смеются. Прошло много лет, прежде чем я поняла, что в банку мне налили помоев. Почему же они поступили так со мною? Наверное, я настойчиво просила, чтобы мне налили супа. Но его уже не было. Все разнесли по вагонам. И, чтобы отвязаться от попрошайки, плеснули в банку помоев. Благо они мыли котлы.

    Сколько лет минуло с тех пор! Но, каждый раз вспоминая этот эпизод, я ощущаю во рту тошнотворный вкус хозяйственного мыла.

    В этот день мама получила по рейсовым карточкам хлеб. Мы его накрошили в банку, залили кипятком и хлебали, наслаждаясь замечательным вкусом. А кусочек хлеба мама продала, чтобы было, на что выкупить следующую пайку. И мы с ней в тот день сходили в баню, прожарили в дезкамере нашу одежду. Это был хороший день. Но мы не успели занять место в здании вокзала, и нам пришлось ночевать на каменных ступенях лестницы.

    На следующий день я заболела, вероятно, у меня была высокая температура. Мама ушла в очередь за билетами. А я, все-таки, пошла на свое любимое место – перрон. Меня знобило. Но день был теплый, асфальт прогрелся. И я, как всегда, погрузилась в сладкий сон. Вскоре я почувствовала, что на перроне стало много народа. Так всегда бывало, когда поезд шел на запад. Люди мечтали уехать из чужих краев в разные места, освобожденные от фашистов, где не были три года.

    И, действительно, к перрону подкатил поезд со спальными и купейными вагонами. Из них поспешно стали выходить пассажиры, они казались мне непривычно чистыми и благополучными. Мимо меня шагали и бежали, в основном, женские ноги в туфлях на невысоких каблуках, или сапогах, семенили маленькие детские ножки. Я села, и мое лицо стало вровень с лицом шагающего малыша. Он посмотрел на меня, и я успела его разглядеть. Это был черноглазый, смуглый мальчик, он шел с мамой за руку. И я тот же час узнала его. Это же Валерик, сын Сони и Миши Литвиных! Я подняла голову, увидела Соню и окликнула её. Как она отличалась от той Сони, что я видела в последний раз, в июле 1941 года, когда она с грудным Валериком добралась до Киева. Босая, с разбитыми в кровь ногами, оборванная, с растрёпанными волосами, она появилась в квартире своей тёти, у которой воспитывалась. А ее муж, пограничник, черноглазый и веселый лейтенант Миша Литвин погиб в первые дни войны. Несколько жен командиров с детьми спаслись и пробрались в Киев. Они шли ночами по оккупированной территории. Спали в стогах сена. Иногда их подвозили местные крестьяне. Не все спаслись. И было чудо, когда Соня с малышом на руках переступила порог родного дома, где в этот день были и мы с мамой. И радость, и слезы. Это все мгновенно пронеслось в моей голове.

    А Соня стояла надо мной, разглядывала меня и, наконец, узнала. "Маша, это ты? А где твоя мама?" - она погладила меня по голове. – " Да ты вся горишь, у тебя высокая температура!"

    Я быстро стала рассказывать ей о нас. Она слушала, а затем оборвала меня: "Подожди, я сейчас вернусь", - и побежала с Валериком к своему вагону.

    "Боже мой, как хорошо, что мне встретилась Соня! Она увезет нас отсюда в Киев. И я опять буду ходить в школу. А по выходным дням мы будем гулять по Владимирской горке, кататься на фуникулере, там так красиво! И если мне мама будет давать деньги на завтрак, я не буду покупать на них семечки, а только хлеб. Много хлеба. Какой он вкусный этот хлеб! Я буду покупать самый дешевый, черный. Мы поедем на Сталинку к тете Поле. Там в сундучке лежат мои фотографии. На них папа, наш Володя, мама, дядя, моя дорогая тетя Ната. Я всех люблю. Соня увезет нас. Нам бы только добраться до Киева, а там уже сами. Где же мама? Ведь поезд сейчас уйдет, и мы останемся на этой чужой станции Арысь. Что же делать? Ведь Соня сейчас вернется. А мамы нет". Я стала плакать. Мне казалось, что лишь только появиться моя мама, мы сразу же сядем в этот вагон. Ведь Соня побежала договариваться, чтобы нас взяли. Да вот и Соня бежит, уже без Валерика. Она бежит с какой-то тарелкой и огромными калошами. - Да я босиком, без калош, добегу до вагона, что она беспокоится?

    - Ешь суп, Маша, быстрее, - говорит она, - поезд сейчас уйдет, а я тарелку взяла в вагоне-ресторане. Вот тебе калоши, ты их одень. Они большие, но ты наверти на ноги побольше тряпок. Прощай. Расскажи все маме. - И она с пустой тарелкой уже на ходу вскочила в поезд.

    Мама меня нашла на перроне, я горько плакала, и, всхлипывая, рассказала ей о том, что произошло со мной. Мы уехали на следующий день, но не в Киев, туда пропуска давали далеко не всем, а - в маленький городок на Украине, со сладким названием - Изюм.

    С тех пор прошло 20 лет. Мы всей семьей приехали к родственникам в Киев, чтобы познакомить их с моими детьми и мужем. По справочнику я узнала Сонин номер телефона и позвонила.

    - Соня, здравствуй, - сказала я, - это Маша, ты помнишь меня? -

    – Какая Маша? – Спросила Соня. Тогда я сказала:

    - Спасибо тебе за суп и за калоши.

    На той стороне телефонного провода стояло молчание. И только через несколько секунд я услышала прерывающийся голос: "Машенька, ты выжила! Какое счастье!"

    [1] Ещё запомнилось на станции Арысь: товарный поезд у перрона, плач детский из его вагонов, худая женщина с ведром баланды, да конвоира грозной команды. Я им сочувствовала, жалела их, но не знала, кто были те несчастные люди. Лишь много позже мне объяснили, что это были ссыльные с далёкого Кавказа.

М.П. Рыжова

Челябинск., февраль.2002 г.

 

 

Главная страница