Социокультурные характеристики уральских рабочих в конце 1920-х – 1930-е гг.

    Вопрос об общекультурном уровне рабочих в конце 1920-х – 1930-е гг. следует отнести к числу наиболее актуальных среди исследований, посвященных истории России советского периода. В литературе 1930-1980 гг. не вызывал сомнений тезис о ведущей роли рабочего класса во всех областях социалистического строительства, в том числе и в сфере культуры.[1] В этой связи, от культурного уровня рабочего класса зависели качественные характеристики того общества, которое создавалось в СССР.

    В какой степени слой промышленных рабочих в годы предвоенных пятилеток смог приобщиться к культурным богатствам, т. е. к совокупности накопленных обществом материальных и духовных ценностей? В чем конкретно выразилась роль рабочих в культурном строительстве – в проведении комплекса мероприятий, охватывавших систему образования, средства массовой информации и искусство, целью которых было воспитание человека, преданного "идеалам социализма"?

    Ответы на эти вопросы представляют интерес еще и потому, что в рассматриваемый период впервые на уровне государства была поставлена задача планомерного, всестороннего и гармоничного воспитания нового человека. В области культуры правящая партия наметила и возвела в ранг закона программы общеобра-зовательного, идейно-политического, технического обучения и воспитания антирелигиозных убеждений и нового отношения к труду.[2]

    Рассмотрим реализацию этих планов в той сфере, которая в первую очередь должна была подвести рабочих к уровню знаний интеллигенции, т. е. в области высшего и среднего специального образования.

    Начало индустриального рывка ознаменовалось усилением идеологического воздействия на рабочую молодежь. Именно этот возрастной слой был вовлечен в школы ФЗУ, на рабфаки, подготовительные курсы, где программа обучения с 1928 г. была заметно идеологизирована.[3] О масштабах вовлечения можно судить по такому факту: контингент учащихся школ ФЗУ и профшкол Большого Урала в 1926-1932 гг. вырос с 9 тыс. до 81,3 тыс. человек.[4] Уже к 1929 г. до 40 % рабочей молодежи являлись членами ВЛКСМ.[5] Таким образом, рабочая молодежь в большей степени оказалась в поле действия идейного прессинга власти. В целом уже к концу 1920-х гг. в отношении этой возрастной группы можно говорить о фрагментарности сохранения элементов религиозности, уважения к собственности.

    С конца 1920-х гг. государство обозначило приоритеты в общеобразовательной подготовке рабочих. В первую очередь повышенные формы обучения касались коммунистов и комсомольцев, затем – ударников, а с 1930-х гг. – стахановцев. (Последних пропаганда рисовала как передовых рабочих, новаторов.) Далее в списке приоритетов шли рабочие крупных промышленных центров и, наконец, остальные рабочие. В реальной жизни эта иерархия в определенной степени корректировалась малограмотностью значительной части коммунистов и комсомольцев, ударников и стахановцев. Работники высшей школы с тревогой отмечали, что значительная часть молодых рабочих является на экзамены в "беспомощном состоянии". Так, при проверке грамотности поступающих в Пермский университет в 1927 г. 40% абитуриентов обнаружили незнание элементарных основ русского языка. Для молодых рабочих были характерны: нарушение порядка слов, смешение прямой и косвенной речи, неуместное употребление союзов, употребление бессмысленных выражений и "неуклюжих" фраз.[6]

    Архивные документы раскрывают необычный ракурс биографий стахановцев: в своей массе это были вчерашние неграмотные или малограмотные рабочие. Справедливость данного вывода подтверждает и анализ биографий 500 наиболее известных стахановцев: 60,7% из них являлись выходцами из деревни; почти половина имела стаж 3-4 года.[7]

    Обратим внимание на следующее обстоятельство. Призыв государства к рабочим "пролетарии – в вузы" нашел благодатный отклик у рабочей молодежи. Количество обучающихся на рабфаках, в вузах и техникумах Урала впечатляет: речь идет о десятках тысяч рабочих. О размерах данной социальной группы можно судить по следующим показателям: к 1929 г. на Урале было два рабфака, на которых обучалось около 1000 рабочих, а ежегодный выпуск составлял не более 300 человек. Переход к "штурмовым" методам привел к тому, что в начале 1930-х гг. численность учащихся рабфаков выросла в 15 раз, а выпусков – в ю. Всего же в конце первой пятилетки в индустриальных вузах и техникумах Урала обучались более 15 тыс. рабочих и их детей (16 % из которых составляли башкирские, татарские и удмуртские рабочие).[8]

    В традиционной для Урала отрасли – черной металлургии – в 1932 г. насчитывалось 0,5% рабочих, сочетавших работу и обучение в техникумах, на рабфаках и в вузах, в остальных отраслях – от од до 0,5%, и только в немногочисленном отряде рабочих электротехнической промышленности Урала этот показатель поднимался до 1,7%.[9] Приведенные показатели в 3-5 раз уступали аналогичным общесоюзным.[10]

    По данным обследования 1934-1935 гг., охватившего преимущественно квалифицированных, потомственных, кадровых рабочих ВИЗа (с позиции власти, в определенной степени, приоритетную социальную группу) в вузах обучались представители 1,5% семей рабочих. Более многочисленным было рабочее представительство визовцев в техникумах (4,5%) и в школах ФЗУ (7%). [11] Было бы неверно не замечать ни масштабности указанного явления, ни радикальности "рывка к знаниям". Кто же учился в вузах Урала? Социальные портреты студентов 1920-х и 1930-х гг. отличались друг от друга. Для середины 1920-х гг. характерен следующий собирательный портрет студента: рабочий, бывший рабочий или ремесленник, в возрасте до 30 лет, с начальным образованием, вступивший в партию в годы Гражданской войны.[12] К концу 1930-х гг. студенчество помолодело: более типичным представителем стал сын рабочего, сам поработавший несколько лет на производстве, член ВЛКСМ.[13]

    Сколько же молодых рабочих и детей рабочих окончили высшие и средние специальные учебные заведения? В целом, по нашим подсчетам, за 1920-30-е гг. в Уральской области этот показатель составил около 10 тыс. рабочих, или около 1% численности рабочих промышленности региона в 1940 г.[14] (Оговоримся, что в категорию "рабочие-студенты" входили рабочие не только промышленности, но и всего народного хозяйства.) Подготовить большее число специалистов из пролетарской среды помешал не только низкий образовательный уровень большинства рабочих, но и "левацкие" эксперименты в области высшей школы, низкое качество подготовки в период сокращения сроков учебы, слабое развитие заочного обучения.

    Сеть заочного обучения охватывала, например, на Урале в 1931 г. до 5 тыс. человек, в том числе около 1000 рабочих, однако 5 лет спустя инженерами стали только 8 студентов-заочников. Выпуски второй половины 1930-х гг. исчислялись десятками специалистов.[15] Проблема заключалась и в том, что в первой половине 1930-х гг. требования к поступавшим на вечерние и заочные отделения вузов были занижены, соответствуя в ряде случаев уровню пятого класса начальной школы.[16] Выделим и еще один практически не освещаемый в литературе аспект: количество выпускников уральских вузов в 1920-1930-е гг. было невелико, даже в крупных вузах оно исчислялось десятками и сотнями.[17]

    Введение платности обучения с октября 1940 г. – малоисследованный сюжет нашей истории – сузило возможности рабочих для получения образования. Сокращение численности студентов вузов Уральского региона с 36286 до 29872 чел. (в 1,21 раза) в 1940/1941 учебном году прошло, как показывают архивные материалы, в основном за счет представителей малоимущих слоев.[18] Обратим внимание и на ярко выраженный технократический уклон подготовки: так, в годы первой пятилетки 72 % студентов вузов и 50% учащихся техникумов Уральской области обучались в технических учебных заведениях,[19] что, естественно, суживало и мировоззренческий диапазон рабочего класса, и направленность рабочих пополнений советской интеллигенции в годы первых пятилеток.

    Между тем обещания в короткий срок повысить культурно-технический уровень рабочих до уровня ИТР, с одной стороны и низкие заработки, с другой, привели к снижению престижа рабочей профессии у части рабочей молодежи (и это в условиях беспрецедентного официального восхваления рабочего класса как "гегемона"). Только каждый третий из опрошенных в 1929 г. учащихся школ ФЗУ заявил, что хотел бы работать после окончания учебы по специальности; 62,8 % хотели бы продолжать обучение в вузе или техникуме.[20] Недовольство молодых рабочих вызывали тяжелые, вредные для здоровья, грязные условия работы.[21] О серьезности проблемы свидетельствует принятие специального постановления ЦИК и СНК, запрещающего поступление в вузы после окончания школ ФЗУ.[22]

    Несоответствие мечтаний и реальной жизни (о чем уже говорилось) подкрепляло враждебные настроения по отношению к интеллигенции, готовность обвинить специалиста во вредительстве.[23] Подобные настроения отсутствовали у той части рабочих, включая молодежь, которая росла в семьях потомственных квалифицированных рабочих, хранила гордость за свою профессию, требующую в ряде случаев высокого мастерства.[24]

    Отметим и другую сторону проблемы. Правящий режим для самовыражения людей фактически оставлял единственную область – сферу труда. Здесь в ряде случаев совпадали интересы государства и рабочего класса в целом. Назовем, например, прославление пропагандой рабочих-умельцев, поддержку движения рабочих-рационализаторов. Сколь велик был слой рабочих, занимавшихся техническим творчеством? Статистика 1930-х гг., приводя множество данных о количестве рационализаторских предложений и их экономическом эффекте, не дает ответа на поставленный вопрос. Используем для этого косвенные данные.

    Передовым предприятием в плане развития творческой активности рабочих в конце 1930-х гг. считался Пермский (Мотовилихинский) орудийный завод, где в начале 1941г. насчитывался 1341 рационализатор, или 5,6% заводского коллектива. Рабочие составляли 45 % рационализаторов. (О типичности приведенного примера говорят следующие факты: среди рационализаторов Челябинского тракторного завода удельный вес рабочих составлял 36 %; Уралэлектротяжмаша – 42 %; Синарского трубного – 47%; Верх-Исетского – 55 %; Магнитки – 56%.) Таким образом, среди 17203 рабочих ведущего орудийного завода СССР насчитывалось 603 рационализатора, или 3,5 % от общей численности рабочих. Этот показатель можно рассматривать как типичный для крупных и средних предприятий.[25]

    За отсутствием других данных по промышленности Урала используем расчетный показатель – 3,5%. В этом случае к 1941 г. слой рабочих-рационализаторов представлял массив порядка 25 тыс. человек, занятых в крупной промышленности Урала.

    Следует, конечно, учитывать расхождение сведений официальных отчетов, приукрашивающих положение дел в рационализаторском движении, и реальной жизни. Но к 1941 г. положительный сдвиг в развитии творческой активности рабочих в формировании не только квалифицированных, но и "технически думающих" рабочих был очевиден.

    Политизация всех сфер общественной и личной жизни была особенно заметной в формировании представлений о социальном идеале – новом советском человеке. Власть, официальная пресса и искусство создавали образы героев, которые должны были быть примером для остальных людей. В течение 1930-х гг. этим идеалом стали летчики, партийные работники, но прежде всего – рабочие-стахановцы. Власть использовала миф о "лучших людях социалистической индустрии" и как фактор мобилизации трудящихся, и как средство героизации повседневного производственного процесса. Трудовые подвиги и самоотверженность воспринимались как высшая форма советского патриотизма, сознательности и социальной активности.[26] Привлекательность образов героев дня основывалась на принципиально возможном повторении их судьбы. Тема религиозной, национальной, производственной общности интеллигентов и рабочих раскрыта полнее в художественной,[27] чем в научной, литературе и ждет своего исследователя. Эпоха 1920-1930-х гг. привнесла принципиально новые моменты в рассматриваемую проблему. Произошла определенная нивелировка советского общества, в частности "орабочивание" интеллигенции. В силу названных факторов социально-психологический опыт кадровых, квалифицированных рабочих крупной промышленности к началу 1940-х гг. отвергал признание интеллигенции в качестве виновника трудностей.

    Если техническое обучение рабочих носило обязательный характер с элементами принуждения, то система идеологического воспитания на протяжении 1930-х гг. все более приобретала тотальный характер. Расширяя масштаб охвата рабочих различными формами политучебы,[28] властные структуры к концу 1930-х гг. добились участия большинства рабочих в систематическом изучении партийно-политических документов. В политкружках в 1938-1939 гг., по официальным данным, занималось более 70% рабочих и служащих Урала.[29] Параллельно рабочие коллективы "насыщались" лекциями идейно-политического содержания. В 1938-1939 гг. в Свердловской и Пермской областях лекции по "Краткому курсу истории ВКП(б)" были прочитаны более 3 млн. человек, т. е. практически всему взрослому населению. Так, в 1940 г. рабочим Магнитки, как правило в рабочие перерывы, ежемесячно читалось 53 лекции этой тематики.[30]

    Фронтальное изучение материалов журнала ВЦСПС "Вопросы труда" показывает, что с 1928 г. цензура перестала пропускать сколько-нибудь критические статьи. В целом с конца 1920-х гг. периодическая печать, принадлежавшая партийным комитетам различного уровня, за редким исключением (заметим, быстро наказуемым),[31] действовала строго по идеологическим канонам. Информативность как главная функция газет, журналов, радио уходит на второй план, уступив место агитации и пропаганде.[32]

    Но всегда ли идеологические стереотипы, доминирующие в информационной и культурной сферах, непосредственно проецировались в сознании рабочих? В силу того, что источники, позволяющие найти правдивый ответ на поставленный вопрос, отсутствуют, обратимся к косвенным свидетельствам. Книги политической тематики в библиотеке крупного оборонного пермского завода им. Ф. Э. Дзержинского составляли 20,4%; художественная литература – 17,2%. Однако в течение 1936 г. читаемые книги политической тематики составили 7,3% от всех прочитанных книг, тогда как художественная литература– 48,9%. Знаменательно, что 44% книг политической направленности оказались вообще не востребованными рабочими. Судя по отчетам профсоюзных организаций предприятий цензовой промышленности Урала, такая структура чтения была характерным явлением среди рабочих.[33]

    Обследование на ВИЗе (1934-1935 гг.) показало, что на вопрос о том, какие книги больше всего интересуют, смогли ответить только 29% опрошенных рабочих. Из давших определенный ответ за художественную литературу высказались 12 %, за техническую – 11 %, за общественно-политическую – 6% (т. е. 1/5) высказавшихся определенно.[34] Таким образом, власть могла формировать круг рекомендуемой для рабочих литературы, но регламентировать круг чтения рабочих оказалось более сложным делом.

    Решение данной проблемы руководство страны видело, во-первых, в дальнейшем насыщении книжных полок политической литературой,[35] во-вторых, в удалении из библиотек "неугодных книг", в-третьих, в росте тиражей художественной литературы, прославляющей советскую историю. И это приносило определенные плоды. Рассмотрим круг чтения рабочих 1930-х гг. на примере рабочих-стахановцев Кировградского медеплавильного завода – одного из крупнейших в отрасли предприятий. В 1936 г. структура литературы, прочитанной стахановцами, на 30% состояла из книг дореволюционного издания (т. е. вышедших в свет более чем за ю веков русской письменности), а на 70 % – книг, выпущенных за 19 лет советской власти. 62% литературы советского периода были посвящены трем темам – Гражданской войне, колхозному строительству и индустриализации. Именно эти категории книг, рекомендованных сверху, обязательных для чтения в школьном курсе, составляли главный арсенал чтения уральских рабочих во второй половины 1930-х гг. Неравнозначность подходов к современности и культурному наследию прошлого очевидна, так же как идеологическая подоплека такого явления. Обращает внимание и такой аспект: из 1285 стахановцев – передовых рабочих Кировградского завода – только 508 (40%) были читателями библиотек, причем каждый из них прочитал за 1936 г. в среднем 2 книги.[36] Однако общеобразовательный уровень рабочих молодого Кировградского медеплавильного завода был одним из самых низких среди металлургических предприятий Урала: только 47,3 % рабочих завода в 1936 г. имели образование три класса и выше.[37] Опубликованные (т. е. носящие официальный характер) результаты обследования рабочих промышленности Свердловской области в 1937 г. показали: 16% рабочих являлись читателями библиотек; в среднем один рабочий прочитывал в год 7,5 книги, 240 газет, 8 раз посещал кино.[38] Высокий показатель разницы (почти в четыре раза меньше) количества прочитанных книг у стахановцев, записанных в библиотеки Кировграда (2 книги), и у среднего рабочего Свердловской области (7,5 книг) при сохранении невысокого общеобразовательного уровня рабочих Урала в целом[39] наводит на мысль о завышенности результатов обследования 1937 г. В подтверждение этого заметим, что из числа квалифицированных кадровых потомственных рабочих ВИЗа в 1935 г. регулярно читали книги из общественных библиотек члены 11 % рабочих семей.[40]

    Согласно упомянутому обследованию 1937 г., за 1924-1936 гг. время, отводимое рабочими на культурные и развлекательные цели, увеличилось – с 29 до 45 часов, а у работниц – с 12 до 26. Ориентируясь на количественные характеристики культурных запросов рабочих (качественные в данном случае отсутствуют), отметим, что они в 2-3 раза уступают аналогичным показателям ИТР.[41] Кроме того, получалось, например, что 84% рабочих в год "завершения культурной революции" и не заглядывали в библиотеки. Между тем, согласно материалам историко-социологического обследования, опубликованного в 1977 г., опрос 450 молодых рабочих 1930-х гг. показал: чтение входило в круг основных занятий только у 5,6 % опрошенных (6,3% мужчин и 4,4% женщин).[42] Это еще раз подтверждает умозрительность лозунга о рабочем классе как ведущей силе культурной революции.

    Посещение клубов, театров, кинотеатров, конечно, оказывало влияние на культурный облик рабочих. Если говорить о внешней стороне, во второй половине 1930-х гг. в моду вошли фотографии рабочих в костюмах и галстуках и появление "на людях" в таком виде в дни праздников, а у рабочей молодежи – и в дни отдыха.[43] Слой городских рабочих, не связанный с работой в огороде, не имевший возможности и необходимости заниматься собственным домом, часть свободного времени стал проводить в парках отдыха по схеме развлечений, близкой к деревенской гулянке, к радости властей, позволяющей контролировать отдыхающих. Помимо этого, парк привлекал рабочих возможностью побыть "на природе", отдохнуть от скученности жилищно-бытовых условий. Для части рабочих, по традиции сельского досуга, отдыхом было и пребывание на улицах городов. Например, в Магнитогорске в выходной день "дорожки были заполнены рабочими всех возрастов, вышедшими подышать свежим воздухом. Все скамейки были заняты мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, читающими и разговаривающими".[44] Новым, без сомнения, позитивным явлением в культурной жизни рабочих Урала стало проведение отпуска в домах отдыха и на курортах, хотя оно в основном ограничивалось пределами Урала и носило разовый характер.[45]

    Свободное время позволяло рабочим брать в руки музыкальные инструменты. Среди рабочих-металлургов ВИЗа музыкальные инструменты имелись в 1913 г. в 10 % семей, а в 1934– в 24%. Наиболее распространенными музыкальными инструментами в рабочих семьях были: балалайка– у 41 %, гармонь -у 23%, гитара– у 15%. К числу музыкальных инструментов был отнесен и патефон (был у 3,5% рабочих семей).[46] Современник, описывая события 1935 г., отмечает, что в рабочем бараке в красном уголке молодые рабочие по вечерам систематически играли на балалайках и гитарах. Исполнялись рабочие революционные песни, народные напевы, русские лирические романсы. "Я никогда не переставал удивляться, что так много русских рабочих умеют играть на балалайке. Они учились играть длинными зимними вечерами в... домиках-избушках в своих деревнях". В летнее время рабочие часто выносили гитары и балалайки на улицу, и "казалось, что ты находишься в каком-нибудь маленьком городке в Италии".[47]

    О переменах в культурных запросах рабочих Урала за годы первых пятилеток можно судить по уже приведенным данным обследования мартеновцев ВИЗа. За 1926-1934 гг. удельный вес рабочих, когда-либо посещавших театр, вырос с 19 до 30% (11% рабочих, судя по опубликованным данным, посещали театр относительно часто), а кинотеатры – с 33 до 44 %.[48] Однако к театральным спектаклям, судя по тексту источника, отнесены представления детских, передвижных и самодеятельных театров.

    Часть рабочей молодежи принимала активное участие в работе клубов, политических и общественных организаций, находясь под влиянием романтизированных ценностей революции и Гражданской войны. Материалы профсоюзной переписи 1929 г. показали: среди рабочих от 15 до 22 лет процент участвовавших в работе клубов (19,4) был в 2,3 раза больше, чем в категории 23-29 лет и в 3,8 раз – в категории 30-39 лет.[49] Однако вряд ли эти показатели радовали властные структуры: "охваченной", следуя терминологии тех лет, являлось менее одной пятой части рабочей молодежи. К неудовольствию партийных органов, четыре из пяти молодых рабочих самостоятельно решали, как проводить свободное время. Кроме того, "совокупный" молодой человек 1920-х гг. устал от политики и классовых битв. Лишь 0,6% юношей и 1,5% девушек к концу 1920-х гг. стремились подражать героям революции. Идеалом подростков становилось собственное благополучие.[50]

    Увеличение продолжительности свободного времени – без сомнения, позитивный сдвиг в положении рабочих – позволила части трудящихся активнее заняться культурным досугом. Однако удельный вес рабочих Урала, занимающихся в клубных кружках, прежде всего в кружках художественной самодеятельности, мало изменился с 1920-х гг. и составлял, например, у металлургов около 10 %.[51]

    В первой половине 1930-х гг. на Урале активно действовали театры рабочей молодежи (ТРАМ). Так в первой половине 1930-х гг. театр рабочей молодежи завоевал известность среди рабочих Магнитогорска, ставя агитационные скетчи о трудовой дисциплине, чистоте в браках и выполнении плана. Поскольку у труппы не было своего помещения, многие спектакли ставились в бараках, жилых домах, в клубах, а когда погода позволяла, то и на улице. Большинство актеров ТРАМа были вчерашние рабочие, поэтому, узнавая о конфликтных ситуациях на комбинате между рабочими и администрацией, они превращали их в драматические постановки.[52]

    В середине 1930-х гг. закончился эксперимент с созданием рабочих театров и театров рабочей молодежи, поскольку культурный уровень зрителей вырос и публику не удовлетворяли агитационные пьесы, уступающие по качеству профессиональным постановкам. Большинство рабочих театров превратились в любительские кружки, а наиболее перспективные стали профессиональными. К позитивным моментам их деятельности следует отнести практику гастролей в рабочих районах, бесплатных спектаклей для рабочих.[53] Знаменательно, что Л. А. Пинегина, говоря об отзывах рабочих на театральные спектакли, отмечает: отсутствие специальных знаний у рабочих приводило к прямолинейному, утилитарному пониманию сценического произведения. Ряд жанров театра (оперетта, мюзикл) чаще всего не воспринимались рабочими.[54]

    В этой связи утверждение о том, что "деятельность рабочего класса в области театра была камертоном для профессионального театрального искусства, настраивала его на тон современности, революционности",[55] следует отнести к идеологическим штампам своего времени. Характерно и то, что посещение профессионального театра для подавляющего большинства рабочих было редкостью. Очевидец событий середины 1930-х гг. вспоминает, что для большинства рабочих с их крестьянским прошлым цирк был более популярным заведением, чем театр. Однако и в цирке "время от времени делались попытки увязать номера программы со строительством социализма в одной стране или с выполнением плана на комбинате, что выглядело весьма нелепо и смехотворно".[56]

    Для основной же массы рабочих время досуга было сопряжено с каким-нибудь делом: хозяйственными заботами по дому, дополнительной работой, – о чем прямо говорила статистика и публицистика конца 1920-х гг. "Досуг, остающийся в распоряжении мартеновцев (ВИЗа – С.П., М.Ф.), в огромном большинстве случаев проводится в выполнении работы "около дома", – мелкий ремонт, уход за скотиной, за огородом и т. д.", – свидетельствовали "Материалы о культурном строительстве на Урале" (источник, обобщивший ряд сюжетов культурно-бытовой сферы жизни рабочих).[57]

    Традиция компактного расселения рабочих – выходцев из какой-то области или района, представляющих одну религию, религиозную общину – сохранялась. В старых городах и рабочих поселках существовали целые улицы, населенные земляками, где из поколения в поколение воссоздавались обрядовые элементы традиционной культуры.[58] В новых поселениях землячества, в силу бытовой неустроенности, большей зависимости рабочих от предприятия, частой перемены места работы, играли меньшую роль. Однако и в них необходимость борьбы за выживание диктовала сохранение взаимопомощи, черт общинной психологии.

    Высокое трудолюбие и мастеровитость, тяга к различным знаниям, к восприятию городской культуры у одной части рабочих соседствовали с примитивным восприятием культурных ценностей, враждебным отношением к ним и отторжением незнакомых культурных богатств у другой, более многочисленной части рабочих.

    Формирование узкого слоя рабочих, окончивших вузы, составлявшего менее одного процента от численности рабочего класса Урала, ни в коей мере не отвечало задаче (безусловно, завышенной), сформулированной руководителями ВКП(б): поднять культурно-технический уровень рабочего класса до уровня интеллигенции. Получение высшего образования рассматривалось рабочими как возможность покинуть тяжелую, вредную для здоровья, профессию, прежнее низшее положение в обществе. Мы негативно оцениваем в целом институт выдвиженчества как искусственный механизм социальной мобильности, ослабляющий кадровый потенциал рабочего класса. Позитивный момент заключался в формировании у части рабочих тенденции к учебе как обязательному элементу продвижения по социальной лестнице.

    Невелик был и слой рабочих, имевших семидесятилетнее образование. Даже на передовых заводах Урала он не превышал одной седьмой части от всех рабочих. Для всего же рабочего класса СССР этот показатель был ниже ю%. В силу высочайшей текучести рабочих кадров, безудержного роста рабочих рядов за счет крестьянства и лиц принудительного труда, в составе рабочего класса Урала доминировал рабочий с тремя классами образования, иными словами, в конце 1930-х гг. в составе класса-"гегемона" преобладали малограмотные люди. Новым явлением стало появление категории молодых рабочих, для которых получение семилетнего, реже десятилетнего, образования стало обычной нормой, возможностью не уступать ровесникам из других слоев общества.

    К 1941 г. удельный вес рабочих крупной промышленности Урала, способных справляться со сложными заданиями, не превышал 25 % от общего числа всех рабочих. Внутри этого массива существовал слой рабочих, закончивших КМСТ и получивших круг теоретических знаний, соответствующих высокой квалификации (около 2% рабочих промышленности). Формировался и круг рабочих-рационализаторов (3,5 %) – наиболее активная группа промышленных рабочих Урала, связанная с техническим творчеством. В иерархии рабочего класса по степени квалификации рабочие с высокопрофессиональной подготовкой составляли меньшинство. Однако на модернизированных и новых предприятиях региона именно им принадлежала главная роль на производстве.

    Определенная часть рабочих Урала (по оптимальным оценкам официальной статистики, до 16% рабочих промышленности) стала читателями библиотек. Круг рабочих, относительно часто посещавших театры, включая самодеятельные, был существенно уже. Даже среди кадровых квалифицированных уральских рабочих областного города к "поклонникам театра" можно было отнести только каждого десятого. Примерно такой же слой рабочих занимался в клубных кружках, прежде всего в кружках художественной самодеятельности. По нашим наблюдениям, большинство в трех названных социальных группах составляли одни и те же рабочие.

    Основная масса рабочих сохраняла традиции хозяйственного быта, повседневных занятий и привычек, что во многом определило и прочность традиционного социокультурного уклада промышленных рабочих Урала. Сохранение религиозных убеждений у 60-70 % жителей Урала, в том числе у значительной части рабочих, сохранение земельных участков у кадровых тружеников уральской промышленности – все это свидетельствовало о сопротивлении народной культуры коммунистическим догмам.

    В этом мы видим причину прочности и основательности социокультурных характеристик уральских рабочих. Характеристик, основанных на верности заводскому ремеслу, на уважении профессионального мастерства, на понимании личного хозяйства не только как хозяйственного механизма, но и как объекта культуры, передающего традиции отношения к земле и природе, к смыслу жизни. К сожалению, только у меньшей части рабочих Урала сохранилась способность критически оценивать технические, общеобразовательные знания и художественные ценности, создавать элементы культуры.

    Примечания

    1 См., например: История Советского рабочего класса. Т. 2. Рабочий класс - ведущая сила в строительстве социалистического общества. 1921-1937 гг. М., 1984. С. 9.

    2 См., например: Труд и социально-культурное строительство Урала в пятилетнем плане 1928/9-1932/3 гг. Свердловск, 1929- С. 16-18, 42-63.

    3 Постников С. П. Партийное руководство подготовкой рабочих кадров на Урале. Свердловск, 1991. С. 87, 89.

    4 Там же. С. 68.

    5 ЦДООСО. Ф. 4- Оп. 7. Д. З6. Л. 70.

    6 Просвещение на Урале. 1927. №3. С. 72, 73.

    7 См.: ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д. 381. Л. 83, 89; Д. 382. Л. 7, 28, 131.; Козлов В. А., Хлевнюк О. В. Начинается с человека. М., 1988. С. 153,154.

    8 Подсчитано по: ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д. 381 С. 137,143,157,159.

    9 См.: Профсоюзная перепись 1932-1933 гг. М., 1934- С. 94-99, 110, 111, 120,121, 222, 223; Фельдман М. А. Рабочие крупной промышленности Урала в 1914-1941 гг. М., 2001. С. 429. Прил. 15.

    10 Профсоюзная перепись 1932-1933 гг. С. 52.

    11 Величкин В. И. Производственные и бытовые условия рабочих Верх-Исетского металлургического завода. Свердловск, 1936. С. 98.

    12 Подсчитано по: Уральский коммунист. 1924. №з, 4-С. 69, 70.

    13 См.: Главацкий М. Е. КПСС и формирование технической интеллигенции на Урале. Свердловск, 1974. С. 153,154,158.

    14 Подсчитано по: Там же. С. 108,109,122,123,177,178.

    15 Там же.

    16 Скотт Д. За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали. М.; Свердловск, 1991. С. 68.

    17 Деменев А. И., Добровольский Н.С. Высшее образование на Урале. Свердловск, 1958. С. 50.

    18 Подсчитано по: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 1069. Л. 36, 71, 92, 93, 114, 149, 170, 210. Большее, чем по Уралу в среднем, сокращение имело место в Башкирии и Удмуртии. Плата за обучение составляла в вузах 300 руб., т. е. около месячной зарплаты промышленного рабочего Урала. См.: ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 31. Д. 113. Л. 16,17.

    19 Главацкий М. Е. Указ. соч. С. 112,142.

    20 Постников С. П. Указ. соч. С. 101. См. также: Вопросы труда. 1930. № 6. С. 78; Школа взрослых. 1941- № 3- С. 31.

    21 На Смену. 1927.18 мая.

    22 СУСССР.1933.№59. Ст.357.

    23 Делицой А. И. Инженерно-технические кадры и власть на Урале в конце 1919-1931 гг.: проблема взаимоотношений. Ав-тореф. дис.... канд. ист. наук. Екатеринбург, 1998. С. 18.

    24 Крупянская В. Ю. и др. Культура и быт горняков и металлургов Нижнего Тагила. (1917-1970 гг.). М., 1974. С. 39, 55

    25 Подсчитано по: ГАПО. Ф. 33. Оп. 5. Д. 348. Л. 2-7; Д. 568. Л. 4-6; РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 38. Д. 348. Л. 10об.; ГАСО. Ф. 2231. Оп. 1. Д. 7- Л. 17, 17об.; Ф. 2337. Оп. 1. Д. 88. Л. 26, 27; Ф. 122. Оп. 2. Д. 830. Л. 193; ГАЧО. Ф. 485. Оп. 7. Д. 838. Л. 131.

    26 Быкова С. И. Политические представления советских людей в 1930-е гг. (на материалах уральского региона). Авто-реф. дис. ... канд. ист. наук. Екатеринбург, 2003. С. 14.

    27 См.: Залыгин С. П. После бури. Иркутск, 1984.

    28 В 1932 г. в сети партийного просвещения Уральской области занималось около 100 тыс. рабочих (75% всех слушателей), тогда как в 1929 г. общее число слушателей указанной сети составляло 49 тыс. — См.: Богер Л. Ф. Коммунисты Урала в борьбе за политическое воспитание рабочего класса в годы первой пятилетки // Идейно-политическое воспитание рабочего класса в период строительства социализма. Свердловск, 1983. С. 51.

    29 ЦДООСО. Ф. 4- Оп. 34- Д- 219. Л. 7, 15; Секачева Л. М. Партийное руководство деятельностью профсоюзных организаций промышленных предприятий Урала в годы третьей пятилетки (1938-1941)- Автореф. дис.... канд. ист. наук. Свердловск, 1981.

    30 Подсчитано по: Уральский рабочий. 1940.15 марта, 14 ноября; Звезда. 1940.14 ноября; ЦДНИЧО. Ф. 234. Оп. 14. Д. 4. Л. 22.

    31 См.: Фельдман М. А. Последнее предупреждение: статьи А. П. Таняева в уральской печати в 30-х гг. // Третьи Татищевские чтения. Свердловск, 2000. С. 388-391.

    32 См.: Загребин С. С. Метаморфозы культуры. Культурное строительство на Южном Урале в 1929-1941 гг. Челябинск, 1994- С. 228.

    33 Подсчитано по: ГАСО. Ф. 311- Оп. 1. Д. 302. Л. 9-17.

    34 Величкин В. И. Указ. соч. С. д8, 99-

    35 В 1937 г. доля политической литературы в книжном фонде массовых библиотек СССР составляла 23,2 %. В 1938-1940 гг. произошло увеличение масштабов выпуска литературы этого рода. См.: Культурное строительство СССР. Стат. сборник. М.; Л., 1940; Партийное строительство. 1940. № 18. С. 13.

    36 Подсчитано по: ГАСО. Ф. 311. Оп. 1. Д. 302. Л. 9-17.

    37 См.: ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д. 382. Л. 105.

    38 Чуфаров В. Г. Осуществление культурной революции в СССР и коренное изменение духовного облика трудящихся Советского Урала// Деятельность партийных организаций Урала по осуществлению культурной революции. Свердловск, 1972. С. 142,143.

    39 Величкин В. И. Указ. соч. С. 98.

    40 Там же. С. 98, 99.

    41 Чуфаров В.Г. Указ. соч. С. 142,143.

    42 Коган Л.Н., Павлов Б. С. Молодой рабочий: вчера и сегодня. Свердловск, 1977. С. 123.

    43 См.: Крупянская В. Ю. и др. Указ. соч. С. 236, 237.

    44 Скотт Д. Указ. соч. С. 215.

    45 Величкин В. И. Указ. соч. С. 59, 60.

    46 Там же. С. 103.

    47 Скотт Д. Указ. соч. С. 65, 215.

    48 Подсчитано по: Величкин В. И. Указ. соч. С. 103.

    49 Подсчитано по: Рашин А. Г. Состав фабрично-заводского пролетариата СССР. М., 1930. С.149.

    50 Рожков А. Ю. Молодой человек 20-годов: протест и девиантное поведение // Социс. 1999. № 7. С. 112.

    51 Подсчитано по: ГАСО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 1007. Л. 1; Культурная работа профсоюзов. 1939- № 1. С. 73.

    52 Скотт Д. Указ. соч. С. 241, 242.

    53 Андрианова Г. С. Художественная интеллигенция Урала в 30-е годы. Екатеринбург, 1992. С. 37, 39, 69.

    54 Пинегина Л. А. Рабочий класс и художественная культура. М., 1984. С. 173.

    55 Там же. С. 208. Сказанное не умаляет вклад Л. А. Пинегиной в комплексное освещение данной темы.

    56 Скотт Д. Указ. соч. С. 241.

    57 Материалы о культурном строительстве на Урале. К пленуму обкома ВКП(б) 29 октября — 3 ноября 1928 г. Свердловск, 1928. С. 12.

    58 Крупянская В. Ю. и др. Указ. соч. С. 236, 237.

С. П. Постников, М. А.Фельдман

    Литература: Журнал "Уральский исторический вестник", №1(18), 2008.

Главная страница